Печать мастера

— Ты притащил отморозка в мой отряд? Не способного себя контролировать? Их дети выходят из себя от любой вспышки, ты знаешь, почему совет хочет закрыть их там? Знаешь! И ты притащил гнилого Хэсау в мой отряд?! Этого не будет, — грохот кулака по столу оглушил.

— Я готов поклясться жизнью Вэйлиент, жизнью, — голос Наставника стал тверже куска сухой туши. — Что мальчик справится. От них у него только упрямство и смелость. Он давно не Хэсау, он — мой!

«Мой» — слово зажгло в груди Косты маленькое теплое солнце. И Наставник врал. Всплески случались не раз и не два за зиму, когда у него мутнело в глазах и он не помнил, что творил. Но становились всё короче и реже. Мало кому понравится спать на улице и получать розгами.

— Я учил его контролю десять зим, у него неполный второй круг и почти нет сил, чтобы устраивать всплески.

— Неполный второй? Бездарная посредственность!

Коста вжал голову в плечи и свернулся клубком на ступеньке, закрыв уши руками.

Гнилой. Посредственность. Бездарный. Безродный.

— Посредственность с практически абсолютной памятью, — сухо возразил Наставник. — Твердой рукой, метким глазом. Посредственность, которая с одного раза способна запомнить каждый поворот и развилку в твоих катакомбах и нарисовать карту. Даже, если тварь будет дышать в затылок, он закончит работу. Ты предпочел бы видеть внизу изнеженного живописца? Или тебе нужен тот, кто сможет рисовать почти в полной темноте, в мороз и сырость? Жизнью клянусь, Вэй, малец справится…я в него верю больше, чем в себя.

Серебристая вспышка клятвы озарила стол.

Коста молчал. Молчал сир Блау. Молчал Наставник. Трещали в камине дрова. Текли мгновения.

— … ограничения, как для молодых Хэсау ставить не пришлось — источник был уже поврежден, Прорыв или… — продолжил мастер едва слышно. — Его мать, кем бы она не была — пережить прорыв не пришлось, если сложить возраст… я искал. Так малец и остался… И когда приполз кожа да кости были, сплошные кости, — мастер Хо вздохнул. — Ты спрашивал, почему имя не наше? Потому что «кости». Он не говорил, а я так и звал его сначала — «кости» ползите сюда, «кости» принеси кисть… а этот… так и решил, что его зовут «кости». Вот и стал — Кост.

Коста покраснел. Эту историю в разных интерпретациях он уже слышал не единожды, но каждый раз почему то испытывал мучительный стыд от картинки перед глазами — «кости, кости, кости» ползи сюда…

— Так и остался…Ахахахах, — низкий раскатистый смех господина разорвал тишину. — Ахахахаха… «кости, кости Хэсау»… у меня в отряде «кости Хэсау»… Великий знает, как пошутить… Ахахахаха…

Коста слушал. Всем телом. Ушами, заледевшей спиной, крепко сцепленными в замок пальцами — до боли, слушал, пропуская через себя басовитый звук хохота господина, от которого сейчас зависела их жизнь. Чего больше в этом смехе — одобрения или …

— Да будет так, пройдоха, видит Великий! Ты дал слово! Если что, под землей останешься и ты, и — «кости Хэсау»!

Ноги затекли и Коста перенес вес в бок — ступенька предательски скрипнула под ногами и он нырнул ещё глубже в непроглядную тень.

— …слышал?

— Что?

— …малец точно спит?

Коста задержал дыхание.

— Проспит до утра, почти полфиала выпил. А снаружи твоя охрана, — Наставник Хо пьяно икнул. — И ты слишком напряжен, Вэй…

— Заболеет — выкину, мне внизу больные не нужны.

— Побойся Великого, Вэй… как будто ты специально ищешь способ не возвращать долги.

— Заткнись, Хо!

Коста на четвереньках, стараясь распределять вес равномерно, пополз наверх. В комнате он раздвинул ставни, набрал полную пригоршню снега с крыши, примял и жадно сунул шарик в рот за щеку, млея.

Попить он попьет утром. Сейчас можно заесть жажду снегом — не в первой.

Сон не шел, и Коста аккуратно, стараясь беречь потрепанные застежки развернул тубус, вытаскивая свернутые трубочкой пергаменты — старые, накопившиеся за время обучения, стянутые полоской тряпки, и новые — появившиеся за время пути в Керн.

Пики Лирнейских — тонкими мазками черной туши, летящие в небе облака, горные орланы, цепь горных плато, лежащая внизу кольцом, как хвост дракона, лошади, обозники, сани, улетевшие с дороги, смеющаяся младшая дочь торговца, смущенная дочь торговца, спящая дочь торговца… Коста довольно цокнул языком — девчонка выпросила у него пару рисунков, хотя наставник сказал — “посредственно, как всегда”.

“Посредственно” — Коста перевернул пергамент с рисунком “саней” — “два мешка риса”, “два мешка соли”, “два круга канатной бечевы”, “три бутыля смазка” — на обратной стороне кривым почерком, перемежавшиеся закорючками, торговец помечал запасы. Эти использованные ненужные свитки, более толстые, чем хорошая бумага для рисования и письма, ему отдали просто так, когда заметили, что он раз за разом рисует водой на последнем оставшемся чистом листе.

Отказываться Коста не стал, и говорить, что все каллиграфы первые штрихи ведут чистой водой и разрабатывают кисть и пальцы. Он поблагодарил и всю дорогу наслаждался, стараясь запечатлеть в росчерке туши то, что видел и как видел.