Печать мастера

Не дыши, не излучай, не думай. Не будь. Растворись. Коста прижался щекой к стене и выровнял дыхание.

Не быть. Не быть. Не быть. Я мох, я камень, я гора, я сталактит…

…

Его так и нашли. Почти вмерзшего в стену.

Сколько мгновений он так простоял Коста не помнил, до тех пор, пока на этот конец уровня не вернулась первая часть отряда во главе со Старшими и формацию, которую в страхе активировали маги, не сняли.

Как ему потом сказали — уровень чист, так бывает. Одна из тварей забралась в нишу — там был лаз на другой уровень, который непременно теперь нужно нанести на карту. Маги отводили глаза — активировать формацию, чтобы перекрыть уровень в случае опасности и защитить отряд — это тоже одно из правил сира.

А потом его хлопали по застывшим плечам.

— Малец выжил…глядишь ты, выжил…

— Молодец, молодец…

— Поставь свечку Великому за вторую жизнь…

А хмурый почти до черноты Наставник Хо, растолкал улыбающихся парней, накинул на плечи теплый плащ и по одному разжал пальцы, чтобы вытащить свитки карт, которые он так и не выпустил из рук.

И тем вечером ему первый раз налили — пол пиалы. Самого крепкого и чистейшего самогона.

***

Восьмая декада с момента начала “зачистки”

После седьмого спуска Коста не говорил два дня — просто не мог. И ещё декаду — заикался.

А после восьмого спуска Коста начал видеть сны, от которых простынь поутру становилась мокрой от пота — темное марево коридоров, желтые светящиеся глаза-блюдца с тонким зрачком, скрежет когтей по камню и спасительная литера «V» на стенах — Вэйлиент Блау. Уровень чист. Литера «V» — ровно два росчерка в скальных породах, одно плетение и два штриха силой лично для него значила только одно — жизнь.

Ещё один день он увидит небо.

Сир Блау проходил уровень, отгоняя тварей, заставляя тварей спускаться все ниже и ниже в катакомбы, опечатывал уровень за уровнем и чертил “V” на стенах. И… уставал. Складки на лбу становились все глубже и глубже, борода топорщилась от влажности и сырости, глаза смотрели устало, а сила все неохотнее вспыхивала на кончиках пальцев.

И Коста с ужасом думал, что будет, если силы не хватит. Если сила заклинателя Мастера Блау иссякнет раньше, чем они выполнят контракт — минус десять уровней вниз, начиная с десятого — именно такое условие выставил город.

Чтобы отвлечься он делал то единственное, что умел лучше всего — рисовал.

Рисовал, как никогда раньше. Бешено, подстегнутый дыханием смерти в спину, ведомый странным внутренним чувством — не успеть, не закончить, не создать. Рисовал на пергаменте и свитках, рисовал в альбоме, который ему подарили в отряде на третий спуск, рисовал на стенах, столе и скатерти в таверне.

Рисовал сталактиты, рисовал прожилки на камнях, рисовал ночные костры, звезды и птиц, рисовал желтые блестящие глаза тварей — как плошки и блюдца, рисовал кривую усмешку сира Вейлиента и улыбку пухлой жрицы Нимы, которая была по-матерински добра к нему и гладила по голове, рисовал все, что мог ухватить.

Как будто слепок мира в бумаге позволил ему хоть чуть-чуть управлять действительностью. Поймать момент, заключив в стазис рисунка, захватить в клетку, сделать своим — тот кусочек мира, который он мог удержать, и чем больше становилось рисунков, тем спокойнее становился Коста.

***

Почти все время отдыха после пятого спуска, свободное от собирания “общей карты”, Коста начал проводить в пекарне. Торчал там, прекрасно зная, что ему особо не рады — хмурая мистрис не гнала его, но и не поощряла, запрещая дочери болтать во время работы.

Но он помнил про свечи в храме Мары перед каждым спуском и продолжал приходить, раз за разом.

Неторопливые мгновения текли молча — трещал огонь в очаге, скользил уголь по пергаменту, выводя штрихи, руки месили пышное тесто, пахло мукой, медом, выпечкой и кашей. Пахло домом, которого у него не было.

Раза с третьего, поняв, что Коста всё равно никуда не уйдет, его начали загружать работой — помочь перетащить мешки с рисом, подержать, пока мелют муку, принести воды.

Мелкие грязные поручения, которые дают только “своим”. Поручения, которыми Коста даже немного гордился. Он не начал больше говорить, и всё так же больше слушал, находясь среди чужих, но теперь изредка позволял себе рассказывать смешные случаи из жизни на побережье, убирая темные подробности. Иногда утром на своей части подноса Коста находил ещё одну булочку, или второй кусочек масла поверх каши — два полупрозрачных ломтика, вместо одного.

Он думал, что стал “своим”, пока однажды его просто не выставили за порог.

— Не до тебя сейчас, свой очаг есть — грейся, — рубанула с ходу мистрис, тесня его к выходу. На полу, усыпанной мукой и ещё не метенном после готовки, отчетливо отпечатался след ноги — хорошие мужские чуни. — Племянник приехал, — пояснила она, увидев взгляд Косты, — племянник, не до тебя сейчас…