Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Достоевский устами подпольного человека выражает опасение, что детерминизм и наука будут подавлять свободу воли, в то время как Пелевин в своих текстах исследует механизмы социального и научно-технического контроля, превращающие людей в фортепьянные клавиши и органные штифтики. Законы природы, диктующие поведение человека, не просто открыты – ими пользуются те, у кого нет никаких принципов506. Если Достоевский предполагает, что наделенные земной властью когда-нибудь научатся извлекать выгоду из людей, утративших свободу воли, то Пелевин подробно показывает, как те, кому выгоден существующий порядок вещей, используют естественные (и неестественные) человеческие желания, чтобы заставить все общество плясать под их дудку.

Что касается роли разума и чувств в условиях несвободы, здесь между Достоевским и Пелевиным больше расхождений. Пелевин изображает персонажей, несвободных как в рациональном, так и в эмоциональном плане. Люди у него не способны побороть эгоизм, но они и не разумные эгоисты, умеющие распознать свою подлинную выгоду и творящие добро по необходимости (как у Чернышевского). Пелевинских персонажей скорее уместно, перефразируя Чернышевского, назвать неразумными эгоистами. Они утратили интеллектуальные способности, и их эгоизм редко приносит пользу им самим или обществу в целом. Хотя у них сохранились некоторые эмоции – на уровне основных инстинктов, – даже их «капризы» обусловлены той же непоколебимой логикой бихевиористского принципа «стимул – реакция». Как сказано в S. N. U. F. F.:

Причем нельзя даже сказать, что это идешь ты. Просто химический компьютер выполняет оператор «take sugar» [возьми сахар], чтобы перейти к оператору «rejoice 5 seconds» [наслаждайся пять секунд]. А потом опять будет оператор «suffer» [страдай]…507

Чернышевский и другие мыслители этого толка уверены, что люди – разумные существа, руководствующиеся в своих действиях желаниями, осуществление которых для них полезно. Подпольный человек полагает, что людей ограничивают законы природы, но вместе с тем они (парадоксальным образом) выражают свою человеческую сущность во взбалмошных проявлениях свободной воли. Наконец, с точки зрения автора, придумавшего человека из подполья, христианина (или той его части, в которой он христианин), Бог наделил человека свободой воли. Джеймс Сканлан пишет:

…В том, что касается свободы, он [Достоевский] согласился бы с мнением подпольного человека, что это не просто одно из человеческих свойств, а важнейший фактор сам по себе. Говоря, что человек – это не педаль органа и не клавиша фортепьяно, подпольный человек отражает твердую уверенность Достоевского в особом характере действий человека вообще, в противоположность законосообразным природным процессам. В «Дневнике писателя» он говорил о том, что фундаментальная идея христианства – это «признание человеческой личности и свободы ее (а стало быть, и ее ответственности)»508.

Отталкиваясь от идей Достоевского, Пелевин совершает кульбит мысли, весьма схожий с кульбитом самого Достоевского, оттолкнувшегося от идей Чернышевского и других социалистов-утопистов. По мысли Пелевина, стена естественного детерминизма непроницаема – как и детерминизма неестественного (внушенного, запрограммированного), навязанного человеку существующим порядком вещей. Шансов нет ни у разума, ни у каприза, поскольку последний предопределен первым. В современном мире, каким его видит Пелевин (с генетикой, бихевиоризмом, когнитивными исследованиями, постмодернизмом), человек – животное, которым движут чувственные стимулы, или машина с набором заранее заданных и предсказуемых команд-мемов. В творчестве Пелевина буквально реализуется мрачное предчувствие подпольного человека, опасающегося, что в рационализированной антиутопии, где наука откроет способы объяснять и контролировать движения человеческой воли, своей воли у людей уже не будет, да и сами они перестанут существовать. Человечество, не способное преодолеть материальные интересы, превращается в бездушный вид, обнаруживающий лишь слабые проблески сознания.