Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Однако первое время Огюст изо всех сил старался удовлетворить ее желания. Он по-стариковски любил покой и маниакально лелеял свою мечту целомудренного и бережливого холостяка о тихом семейном уголке. Сочтя свою прежнюю квартиру под крышей слишком тесной, он нанял другую, в третьем этаже, окнами во двор, и потратил пять тысяч франков на обстановку, хотя и считал это безумием. Поначалу Берта обрадовалась обитой голубым шелком спальне из древесины туи, но вскоре, наведавшись к приятельнице, которая вышла за банкира, стала презирать свою новую мебель. Затем начались первые распри по поводу прислуги. Привыкшая к работавшим у матери и живущим впроголодь бедным, забитым девушкам, она ставила своих служанок в такие невыносимые условия, что вечерами те рыдали у себя в кухне. Огюст, обычно не слишком чувствительный, имел неосторожность попытаться успокоить одну из них и спустя час, после бурных слез хозяйки, злобно требовавшей, чтобы он выбрал между нею и этой тварью, был вынужден выставить девушку за дверь. После нее появилась разбитная девица, которая, казалось, была готова остаться. Звали ее Рашель, – по-видимому, она была еврейкой, хотя и отрицала это и отказывалась сказать, откуда она родом. Черноволосая, лет двадцати пяти, с грубыми чертами лица и крупным носом. Сперва Берта заявила, что не станет терпеть ее дольше пяти дней; затем, видя ее молчаливую покорность и взгляд, говоривший, что та все понимает, хотя и помалкивает, постепенно свыклась с новенькой, как будто тоже смирилась, и из какого-то смутного страха решила оставить ее за положительные качества. Не упуская ничего из виду и сурово поджав губы, Рашель за корку черствого хлеба безропотно выполняла самую тяжелую работу, постепенно прибирая хозяйство к рукам и, как проницательная служанка, поджидая рокового и неминуемого часа, когда роли переменятся и хозяйка окажется в ее власти.

Тем временем в доме, с первого этажа до того, где проживала прислуга, на смену волнениям, вызванным внезапной смертью господина Вабра, пришло полнейшее спокойствие. Парадная вновь обрела привычную отрешенность часовни респектабельных семейств; из-за бдительно охранявших благопристойность квартир солидных дверей красного дерева не доносилось ни звука. Поговаривали, будто Дюверье помирился с супругой. Что же до Валери и Теофиля, те ни с кем не разговаривали и, чопорные и исполненные собственного достоинства, проходили мимо соседей. Никогда еще дом столь наглядно не олицетворял собой строгость самых суровых нравственных устоев. И с видом церковного сторожа Гур, в домашних туфлях и ермолке, церемонно совершал обход.

Однажды вечером, около одиннадцати, Огюст то и дело подходил к дверям магазина и, вытянув шею, с нарастающим нетерпением окидывал взглядом улицу. Берта, которую мать с сестрой увели во время ужина, даже не дав ей доесть десерт, все не возвращалась, хотя отсутствовала уже больше трех часов и твердо обещала вернуться к закрытию лавки.

– Ах, боже мой, боже мой! – наконец пробормотал он и стиснул руки так, что хрустнули костяшки.

Огюст остановился перед Октавом, который, разложив на прилавке отрезы шелка, прикреплял к ним ярлыки. В столь поздний вечерний час в этом удаленном конце улицы Шуазель вряд ли объявится хоть один покупатель. Магазин был открыт только потому, что там наводили порядок.

– Вам, верно, известно, куда отправились дамы? – спросил Огюст молодого человека.

Тот удивленно поднял на него невинный взгляд:

– Но, сударь, они же вам сказали… На публичную лекцию.

– Ох уж эти мне лекции, – проворчал муж. – Эти их лекции заканчиваются в десять вечера… Разве порядочным женщинам не пора бы уже воротиться!

И он опять принялся расхаживать по магазину, искоса поглядывая на приказчика, которого подозревал в сговоре с дамами или, по меньшей мере, в желании придумать им оправдание. Октав тоже исподтишка бросал на хозяина тревожные взгляды. Он никогда еще не видел его таким взбудораженным. Что происходит? Повернувшись, он заметил в глубине помещения Сатюрнена, который протирал зеркало смоченной спиртом губкой. Семья мало-помалу приучала умственно отсталого к несложной работе, чтобы он хотя бы не был дармоедом. В этот вечер глаза Сатюрнена как-то странно блестели. Он тихонько подобрался к Октаву и прошептал:

– Будьте начеку… Он нашел какую-то бумажку. Да, она у него в кармане… Остерегайтесь, если она ваша!

И снова принялся проворно тереть зеркальное стекло. Октав ничего не понял. С некоторых пор умственно отсталый братец демонстрировал какую-то странную привязанность к нему, словно животное, которое ластится, подчиняясь некоему инстинкту, чутью, распознающему самые тонкие оттенки чувства. Почему он рассказал ему об этой бумажке? Октав не посылал Берте записок, он пока позволял себе только бросать на нее нежные взгляды и искал возможности сделать ей небольшой подарок. Такую тактику он принял по зрелом размышлении.

– Десять минут двенадцатого! Да что за черт! – неожиданно воскликнул Огюст, который никогда не сквернословил.