Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Дениза залилась краской и, бросившись к дяде, обняла его. Когда он уходил, Бурра, умиленный этим примирением, крикнул вслед:

– Вразумите ее, она девушка неплохая!.. А что до меня, то пусть мой дом рухнет – я останусь под развалинами!

– Наши дома уже рушатся, сосед, – мрачно ответил Бодю. – И все мы погибнем под развалинами.

VIII

Квартал между тем гудел как растревоженный улей, все только и говорили что о будущей широкой магистрали между зданием Оперы и Биржей. Назвать ее планировали улицей Десятого Декабря. Отчуждение собственности благополучно произвели, и две бригады мастеров дружно взялись за подготовку плацдарма великой стройки. Одна рушила старые особняки на улице Луи-ле-Гран[31], другая сносила тонкие непрочные стены театра «Водевиль»[32]. На улицах Шуазель и Мишодьер усердно, даже азартно, били кирками по обреченным домам. Меньше чем за две недели широкий проем наполнился шумом и солнечным светом.

Еще больше слухов ходило о работах, затеянных в «Дамском Счастье». Толковали о значительном расширении, об огромном магазине, выходящем фасадами на три улицы: Мишодьер, Нёв-Сент-Огюстен и Монсиньи. Знающие люди утверждали, что Муре нашел общий язык с председателем «Ипотечного кредита» бароном Хартманом и владельцу «Дамского Счастья» достанутся все дома, кроме здания, выходящего фасадом на улицу Десятого Декабря, где сам банкир решил открыть гостиницу и составить конкуренцию «Гранд-отелю». Муре скупал арендные договоры, лавки закрывались, съемщики съезжали. Опустевшие дома мгновенно заполняли усердные, как муравьи, рабочие и тут же приступали к переустройству, поднимая тучи белой пыли.

В общем сумбуре неколебимой пребывала лишь жалкая лачуга старого Бурра, упрямо цеплявшаяся за жизнь между высокими стенами, над которыми трудились каменщики.

Назавтра Дениза и Пепе отправились к дядюшке Бодю. Они застали его на пороге лавки, он с угрюмым видом наблюдал за разгрузкой множества тачек с кирпичом, перегородивших улицу у особняка Дювийяра (теперь уже бывшего). «Дамское Счастье» расширялось, а «Старый Эльбёф» словно бы съеживался. Девушке показалось, что витрины потемнели и еще сильнее прогнулись под низкой антресолью с «тюремными» бойницами окон. Старая зеленая вывеска выцвела от дождей и снега, фасад будто скорчился, сник, стал свинцовым и источал неизбывную тоску.

– Ну наконец-то, – сказал Бодю. – Будьте осторожны, а то наедут на вас колесом!

Они вошли в лавку, и у Денизы снова защемило сердце. Здесь было сонно и сумрачно, как в развалинах, в пустых углах клубилась тьма, пыль покрывала прилавки и стеллажи, от рулонов сукна, которые больше никто не переворачивал, пахло тленом. Госпожа Бодю и Женевьева сидели на кассе, неподвижные, молчаливые, внутренне отгородившиеся от всех и вся. Мать подрубала салфетки. Дочь смотрела в пустоту, уронив руки на колени.

– Добрый вечер, тетя, – поздоровалась Дениза. – Как же хорошо снова видеть вас! Умоляю, простите, если я вас огорчила.

Растроганная госпожа Бодю обняла девушку:

– Ты ни в чем не виновата, милая моя бедняжка. Я была бы куда веселее, не навались на нас все эти беды.

– Добрый вечер, кузина, – поздоровалась Дениза, целуя Женевьеву в обе щеки.

Та вдруг очнулась и молча обняла ее, после чего мать и дочь приласкали Пепе, тянувшего к ним ручки. Примирение было полным и окончательным.

– Уже шесть, пора за стол, – объявил Бодю. – Почему ты не привела Жана?

– Он должен быть – я виделась с ним утром, и он пообещал, что придет обязательно… Но боюсь, ждать не стоит, его наверняка задержал патрон.

Дениза, похоже, заранее искала оправданий для брата.

– Садимся, садимся, – повторил глава семьи и добавил, обращаясь в темноту магазинной пещеры: – Коломбан, вы тоже можете поесть. Вряд ли кто-нибудь придет.

Дениза удивилась – она не заметила приказчика, и тетка сочла нужным пояснить, что пришлось уволить обоих продавцов. Дела шли так плохо, что хватало одного Коломбана, да и у того работы почти не было, он часами дремал с открытыми глазами, осоловев от безделья.

В столовой горели газовые рожки, что было странно в длинные летние дни. Войдя, Дениза невольно поежилась: от стен веяло холодом и сыростью. На старом круглом столе, покрытом клеенкой, были расставлены тарелки. Через приоткрытое окно, выходившее в узкий зловонный дворик, с трудом проникал тусклый свет, вся обстановка, как и в лавке, навевала горькую печаль.

– Папа, может, закроем окно? – спросила Женевьева, смущаясь перед Денизой из-за дурного запаха.

Бодю удивился – он ничего не чувствовал.

– Поступай как хочешь, – ответил он, – но нам будет нечем дышать.

Хозяин дома оказался прав, в столовой мгновенно стало очень душно.

Семейная трапеза была совсем простой. После супа подали вареное мясо, и Бодю, конечно же, завел разговор о «людях напротив». Для начала он проявил снисходительность, допустив, что племянница может иметь на этот счет собственное мнение.