Перед последним словом

Сурово осуждала себя Наташа, безмерной и непереносимой была ее боль от случившегося. Она терзалась своей непоправимой виной.

„Схватила нож, не помня себя”. Даже когда „не помня себя” говорится искренне, верно и точно ли это? Так ли верно, что человек, „не помнивший себя”, только на кратчайший миг бурного взрыва перестал быть самим собой? Не вернее ли предположить, что со временем, подчас незаметно для него самого, накапливаются изменения в характере, которые в конце концов, вырываются наружу?

О Наташе в обвинительном заключении, документе отнюдь не лирическом, в котором сконцентрированы все доказательства виновности, с неожиданной задушевностью сказано: „Добрая, прямая, приветливая, всегда готовая помочь другим”. Сказано правдиво. Можно ли себе представить, чтобы мягкая по натуре, добрая и приветливая молодая женщина в ответ на самое тяжкое оскорбление, в приливе самой жгучей ярости схватила нож и всадила его в близкого и дорогого ей человека? Да у нее никогда бы рука не поднялась в самом прямом смысле этого слова. У нравственно здорового человека есть запреты, через которые он перешагнуть, если бы даже хотел, не может. До встречи с Аркадием, даже если бы Наташа „не помнила себя”, ладонь бы у нее не сжалась, чтобы схватить нож. Нет, это вовсе не значит, что Аркадий привил Наташе жестокость и мстительность. Было бы несправедливо и жестоко в ударе, прервавшем жизнь Аркадия, винить его же.

Суть в другом. Чем внутренне отвечает человек на многократные и бесконечные жестокости, на несправедливость? Если человек с ними не смиряется, если они с нарастающей силой вызывают нравственный отпор, если обостряется нетерпимость к ним — то душа сохраняется чистой. Наташа была перед собой, и прежде всего перед собой, виновата в том, что за время знакомства с Аркадием в ней не хватало нетерпимости к тому, чего нельзя терпеть. Всякий раз, когда Наташа в конце концов примирялась с грубостью и поступками Аркадия, она вступала в компромисс со своей совестью. Безнаказанно это не прошло. Нравственные запреты, столь неотъемлемые и категоричные в прежней Наташе, в конце концов ослабли. И ладонь сжала нож.

Наташа, виновная в смерти мужа, не Только не искала, но и не видела в ее жизни с Аркадием ничего такого, что хоть как-то умаляло ее вину. И уж, конечно, ей было не под силу оскорбить чем-нибудь память Аркадия. Все, что узнал суд, все, что раньше было выяснено на следствии, стало известно из показаний свидетелей. А опровергать их показания — значило обвинять людей, говорящих правду. Этого Наташа не могла. Терзаясь, она вынуждена была подтвердить и то худшее об Аркадии,.что они показывали. Но о последней ночной трагедии она не могла не сказать.

Правдивость подсудимой не вызывала сомнений, как не вызывала сомнений и ее виновность.

Судебное следствие подходило к концу, оставалось допросить Елену Дмитриевну. Она прихворнула и первые два дня слушания дела не могла прийти в суд. Так ли уж необходимо было вызывать ее в суд? Надо ли было заставлять ее, восстанавливая Миг за мигом, как развертывалась катастрофа, вновь пройти по кругу ада, по которому ее уже проволокла жизнь? И во имя чего? Так ли нуждаются показания Наташи в том, чтобы их подтвердила ее мать? И чего другого можно ожидать от Елены Дмитриевны?

Но странно, как только Елена Дмитриевна появилась на свидетельской трибуне, и прокурор, и адвокат заметно напряглись. Отчего? Да и председательствующий не только мягко — это вполне понятно, — но и с какой-то особой, требовательной доверительностью обратился к Елене Дмитриевне:

— Закон обязывает меня предупредить вас о том, что вы должны показывать правду. Даже если вам это будет трудно, даже если очень трудно. Мы ждем и верим, что вы выполните свой долг. И не только потому, что закон и вас не освобождает от ответственности за дачу ложных показаний.

Елена Дмитриевна кивнула головой и расписалась, что предупреждена об ответственности.

Она знала показания Наташи. Знала она свою дочь, нет такой силы, которая принудила бы ее возвести напраслину на того, кого она, сама этому ужасаясь, убила. Елена Дмитриевна несокрушимо верит дочери, но что делать ей, матери, вызванной свидетельницей, если она не видела, что Аркадий вскочил, ринулся к Наташе и ударил ее? Кухня маленькая, Елена Дмитриевна стояла между Наташей и Аркадием, она не могла не увидеть, если бы он вскочил и ударил Наташу.

Елену Дмитриевну, стоящую перед судом, раздирало глубокое замешательство: Наташа несомненно говорит правду, но ведь и то, что по совести должна сказать она, мать Наташи, должна, не может не сказать — тоже правда. Но одна опровергает другую.

Показания Елены Дмитриевны, если она их даст, отбирают у Наташи то единственное, что хоть как-то смягчает ее виновность, хуже того, они делают ее лгуньей в глазах суда. Елена Дмитриевна не могла обманываться надеждой, что поверят Наташе, а не ей. Если мать показывает против дочери, кто посмеет усомниться в правдивости матери? Кто решится заподозрить мать в готовности причинить зло дочери?