Перегной

Толпа расступилась и все увидели его. В ярких резиновых сапогах, в цветастом камуфляже, закинув на плечо еще дымящийся двуствольный обрез стоял уверенно, твердо, царственно, как и подобает ему стоять по пришествию сам антихрист. Лицо его дрожало, рябило, переливалось и было неуловимым, перетекающим, сплавленным. Таким, что каждый мог  вообразить все, что угодно, представить себе его таким, какой он должен быть согласно внутреннему убеждению. Все это походило на морок, коих сегодня  наплыло немало, да мороком и было.

На том месте, где только что вплавлял адовым огнем подошвы ярких сапог в землю  сатана, стоял ВиктОр. Стоял и уже балагурил.

— Оп! Нормально, да, дуплетом жахнул? А то бы кончили, пожалуй, паренька, куклуксклановцы. Чё за кипеж. Кто тут старший?

Мне тотчас расхотелось умирать. Жить захотелось до ужаса. И этот ужас, кусая меня за задницу, часто и мелко, как злобная собаченка, поднял меня с земли. Я метнулся к своему избавителю:

— Витя, корефан…

Но Виктор отстранил меня  вальяжно и величаво,  даже, можно сказать, брезгливо  на подобающее расстояние.

— Но—но, друг мой. Вы грязны. Здесь постойте.

Общество внимало ему молча и  подобострастно.

— Кто тут старший, я интересуюсь, и что здесь происходит  вообще?

— Дак это… тута… они короче, ну чтобы все как положено, — попытался объяснить ситуацию Толян.

— Ты вообще молчи, жертва аборта, с тобой особый будет разговор, мизгирь. — Осадил его ВиктОр.

— Так кто тут старший?

Народ молчал. Тупил молча глаза в землю, буровил носки своей обуви и не хотел ничего видеть дальше собственного носа.

— Па—а–а—няатно! — Протянул Виктор.

Народ молчал.

— Па—а–няатненько! — С нажимом, с таким особенным подвзлетом в голосе, с которым любить распекать подчиненных мелкий подневольный начальничек — армейский ли сержантишко или лагерный бригадир — сказал Виктор и  медленно обошел изнутри круга народ. Народ интуитивно отпрянул назад.  Виктор остановился напротив Щетины. Тот не сделал шага назад, держась, как за спасительный круг, за остатки своего авторитета.

— Па—а–нятненько! — С еще бОльшим подвзлетом и протягом повторил Виктор и переложил, с одного плеча на другое, свою ружбайку. И Щетина не выдержал. Мелко переступил ногами, потом отпрянул, отступил, поднял до Викторова подбородка глаза и забормотал:

— Дак че… коли так, а оно вон как, мы че, мы ниче. Шанцу одного скока да триста кил кабелей да бобышки. Нам—от наоборот как ранее чтобы…

— Па—а–нятно! И чтобы, значиться, как ранее, ты решил кореша моего драгоценного, закадыку моего давнего как барашка запластать. Не для себя. Для «обчества»? Так?

Щетина еще ниже склонил голову.

— Что молчим, дядечка?

— Дак бес попутал, что уж. Лишку на грудь принял, вот молодечество, на старости лет и взыграло. — Вдруг вступилась за Щетину Кочуманиха.

— Тэкс, есть у нас уже и свидетель защиты, — обернувшись к ней произнес куражливо Виктор. Только сейчас я заметил, что он тоже был нетрезв — от него вкусно несло коньячком. — Кто будет прокурором на этом суде истории. Суде, хы. Суде на муде. Ы—ы–ы.

— Что не смеемся. Не смешно? Вот вы, мужчина в кэпи с козырьком, что вы не смеетесь? Ба! Кого я вижу. Кардинал. Это же местный кардинал! Очень хотел с вами познакомиться. Давно хотел, правда. Мой друг, — Виктор кивнул на меня, —   много мне про вас рассказывал. Ну это после? Будете ли прокурором, кардинал.

— Федос не смотрел на Виктора, но по шевелению бороды, по учащенному вздыманию груди под трепаным пиджачишком, было видно, что все в нем кипит, бурлит, клокочет.

— Что молчите, кардинал? А, понимаю. Наверное вы за одно с этим варнаком? За правое дело стало быть. Не забавы ради, а по нужде прирезать решились корешка моего. Что ж вы всё молчите…

— Говоришь ты дивно и красиво. Только в словах твоих  пустоцвета много. — Разлепил внезапно рот Федос. — Назовись хоть.

— Эмм, меня зовут Виктор, как и моего друга. Хотя моего друга могут звать и Маратом. Он у нас такой шалун, такой затейник, чего только не удумает. Многолик и многомудр. Как премудрый пескарь. Пескарь мудр — да попал на самодур, да, брателло?

Виктор попытался потрепать меня за подбородок, но я отпрянул. Непонятно было, к чему он клонит, на чьей стороне стоит или, как говорят люди его круга, какого берега держится.

— Ишь, брыкается, — заметил Виктор и опять сфокусировался на Федосе, — У вас, Кардинал, поди тоже брыкался? Кстати, я запамятовал, как вас величать?

— Федосом.

— Ну, к старшим мы завсегда с уважением. Позвольте, кардинал, я буду величать вас по имени—отчеству? По батюшке вас как.

— Ты ино батюшку моего не трожь. — Взвился вдруг Федос. — Ружжом не страшшай. Иш, нашелся тут, судья.

— Да не, да не, что вы, кардинал, какое может быть стращай. В нем и патронов то нету, вот, гляди, — и Виктор, мгновенно опустив обрез к земле нажал на курок. Громыхнуло и земля у ног Федоса взвизгнула, взметнулась кустиком и улеглась бахромою. Будто кто—то мелкий, спасаясь от чего—то большого и страшного нырнул под землю и там затаился.