Перегной

Они отошли и  переговорили. Я в это время пребывал в какой—то странной садистской позе. Один из крепышей давил  сосисочными пальцами мне в шею и под уши, так, что голова моя клонилась к земле, другой в это время сгреб в пучок мои кисти и тянул их кверху. Это было ужасной пыткой и единственное, что меня отвлекало в том момент от боли это тянувшаяся из моего рта к земле ниточка слюны. По ней, я собственно и понял, что времени прошло не очень много.

Пытка прекратилась внезапно. Ровно в том момент, когда перед моим взором предстали яркие носки Викторовых резиновых сапог. Отстранились, напоследок больно ткнув меня в основание черепа сосисочные пальцы и руки мои, безвольно опадая, как внезапно сложившиеся крылья неловко шлепнули меня по бокам.

— Ну, разогнись уже, убивец Павлика Морозова, — насмешливо произнес Виктор, — хорош   мне в пояс кланяться.

Я распрямился. Виктор стоял, опустив ружбайку и поглаживал по плечу перепуганную Софью.

— Её благодари. — Насмешливо мотнул головой Виктор, — не она бы…  Короче, у тебя, брателла, три минуты с ней попрощаться и чтоб духу…

Мы отошли в сторону.

— Я никуда не уйду, слышишь, никуда. — Горячо, сбивчиво, пытаясь выразить разом все что чувствую, забормотал я Софье. 

— Уходи. Уходи Маратик, — зачастила она мне в ответ.

— Нет.

— Уходи!

— Нет!

— Уходи, прошу!

Я хотел сказать ей, что я никуда не уйду. Что здесь, в этом глухом месте, на самом краю света я наконец—то обрел дом, обрел смысл, обрел любовь. Что я очень долго ко всему этому шел, шел по не самой прямой и легкой дорожке и не могу потерять то, что так долго искал. Что ничего в этой жизни не дается без страданий и вот сейчас я готов страдать, а то и смерть принять ради всего этого. Что, наконец,  все можно уладить и всех образумить.

Я хотел сказать это и еще много чего, но не мог. Слова будто деревенели в глотке,  на подступах к губам, почти на самом их краю.  Они  готовы были сорваться в воздух, обратиться в звук и не могли.  Мысль костенела не успев родиться. Я был полон решимости, но слова и мысли — их тоже будто кто—то напугал. Воздух вокруг опять наполнялся звоном. И в такт этому звону,  мерными махами колокольного языка я отзванивал лишь одно:

— Я никуда отсюда не уйду.

— Уходи. Прошу уходи. — Неслось мне в ответ гулко и издалека. Сначала выводили свою мелодию колокола, а потом их звуки отливались в слова — Бум—Бум. Динь — звенел колокол. — У—хо—ди. — отстукивало у меня в мозгу.

— Бемм. Беммм. Бумм. — Нет, не уйду. Отзванивала моя колокольня.

— Бум. Бом. Бам. Бам—м–м —  Они убьют тебя.

— Бум. Бух. Блюмммм —  Пусть убьют, не уйду.

— Бум—Бум. Динь. — Уходи.

— Бем. — Нет.

— Дянь—день—нном — вдруг донеслась до меня пересыпь мелких колокольчиков и растворилась в голове смешавшимся с ветром шепотом.

Я прислушался. Губы Софьи что—то говорили, но я слышал только звон.

— Дянь—день—нном — прозвенели ее губы и скатилась из глаз слеза.

— Что ты сказала, любимая? Я не ослышался?

— Нет, любимый, ты не ослышался. Дянь—день—нном.

Ну что же. Ради таких новостей, в такой денек  (а уже распогоживается), вон и солнышко из—за туч проклевывается, да еще и под колокольный, торжественный и красивый звон, да зная, что не прервется твой род на земле, и умирать  не страшно.

Но надо жить. Потому что живешь ведь не только для себя, но и для любви и для грядущей жизни. И если у тебя чего в этой жизни не сложилось — в будущем сложиться в полный рост. Надо только эту будущую жизнь воспитать и вырастить.

Я обнял Софью. Перекрестил ее неумело. Поцеловал. Попросил беречь себя и ребенка.   Остановился перед Федосом. — Прощай, старик. Если я  антихрист, то кто же тогда он — я кивнул на ВиктОра. Попробуй теперь, его победи. Заглянул в потупленные глаза Щетины — значит, дядя Коля, я тебе жить мешал. Что ж, теперь тебе никто не помешает. Подошел к Изынты и толкнул его в бок — не поминай лихом, Петро. У тебя чудная девочка, чистый ангел, я видел.  Умница, красавица. Заботься о ней.  Не поминайте лихом, селяне, прости вас господь, — обратился я к толпе. И пошел прочь из Молебной, куда глядят глаза.

Где—то на окраине меня догнал Полоскай.  Вован  нахлобучил мне на голову свою ушанку, запихал в карманы спички и мятую пачку сигарет, а в руки сунул пару портянок и рукавицы. Он еще говорил что—то, кривя от боли обожженное лицо, пятился передо мной задом, смотрел умоляюще, но я ничего не слышал. В его словах не звучали колокола. Зато они звучали во вдруг посыпавшем как из сита, снеге.

 Снег сыпал в лицо, на шею, за шиворот и звенел—звенел—звенел. Отзвенев, он ложился ровным саваном, покрывая землю, траву, кусты. Навеки, казалось, закутывая все, что еще недавно казалось таким живым, а сейчас внезапно околевшим и умершим. Так, подумалось мне, кончается всякая жизнь — раз, и началась зима. 

6.