Перегной

Дверь в баню была распахнута, от проема парило и в паре этом, как в котле кипящей серы стоял нерушимо Виктор. За ним угадывался народ. Молчаливый и обезличенный народ.

Ну вот и все. Право доброго попрано правом сильного и злого. От веку так. Так было, так есть, так будет. Остается или подчиниться, или, спев напоследок лебединую песню, хрястнуться со всего маху оземь.

— А если я не уйду, Витя, тогда чего?

— Не понял, братан. Как это не уйдешь?

— Да вот так, с места не сдвинусь.

— Ну, тогда поможем.

— И что, под белы рученьки меня до Штырина поведете?

— Ну зачем же до Штырина? До ближайшего угла.

— А там что?

— Думай сам, брателло.

— Неужели пальнешь?

— А ты что, проверить хочешь?

— Хочу.

— Не дуркуй, слышь, брателло. Ты жив, заметь, только благодаря моей протекции. Не я бы — тебя  поутряни бы  этот бабай  запластал. Или кардинал бы спалил, в баньке. Шибко ты им обоим  насолил. Да и мне, положа руку на сердце, ты не очень—то к месту, братан. Бизнесу ты моему помеха.

— Что, обдирать колдырей мешаю? Ладно, не отвечай. Вот что, Витя, понимаю я, что дружба наша — это когда было — и теперь ей конец. Знал я, что деньги с людьми еще не то делают, особенно большие, особенно шальные, но как—то не думал, что тебя испортить могут. Был ты вольной птахой, беззаботной и радостной. Порхал себе всласть, никого и ничего не замечал. Ничего тебе не надо было, а теперь…

— Слышь, братан, — перебил меня Виктор, — не лечи, а. И давай, это, вали отсюда пока цел. Общество настаивает.

— Нет, Витенька. Это ты вали. Вали—ка ты нахуй, а я отсюда — ни ногой. Это мой дом, понял…

— Нет нужды в геройстве, брателла. На нет и суда нет. Не надо слов. Стой где стоишь. Дрюха! Сипа!

Через толпу протиснулись два квадратных крепыша, те самые, с которыми Виктор приезжал  в прошлый раз. До этого они были незаметными, все время находились в тени и были ко всему безучастными. Ну чисто как те «окаменелости», что сопровождали Виктора тогда, в той его жизни. Только рожи у тех были спитыми, а фигуры щуплыми. И еще в глазах у тех изредка, только при виде выпивки, но разгорался интерес. Возрождалась жизнь. У этих же в глазах не было ничего. Ибо спутникам посланца тьмы ни к чему быть живыми. Ни к чему даже прикидываться, что их интересует что—то живое. Я подался назад,  выставил вперед руку с осколком стекла, оскалил зубы как загнанная собачонка. Стал взрыкивать как затравленный зверь. Заершился и замер.

Ничего бы я не смог, конечно, сделать, куда уж мне, малахольному, но безвольно провести последние минуты жизни мне было как—то взападло. Эх, поминай, как звали. «Здесь какое—то время жил Галеев Марат. Жил ни о чем и сдох, как собака». Такую я хотел бы иметь мемориальную доску по своей кончине. Пусть коряво, зато со смыслом.

Крепыши приближались. Мое стекло ни на полсекунды ни приостановило их движение.  Ничего не мелькнуло в пустых глазах этой парочки, лишь тень презрительной улыбки пробежала по уголкам губ, непоколебя их нисколько. Думаю, и топор бы их не напугал.  Да что там топор — ружье. Смерть — она неустрашима.

— Марат. Витя. Витенька, — вдруг раздался заполошный женский голос. От неожиданности я выронил из рук стекло. Кричала Софья. По крику было ясно, что она рвалась, вырывалась, боролась, и, теряя силы крикнула, как последнее прости это отчаянное — Марат. Витя.

Стекло брякнулось оземь, тоненько дзынькнув и вместе с этим бьющимся, треснувшим звоном замер на пронзительной, высокой ноте крик. Я рванулся навстречу ему и тотчас был схвачен Дрюхой и Сипой.  В живот мне больно уперся короткий ствол обреза.

Марат, Витя — пискнуло еще где—то там, за толпой.  Я вздел голову, но увидел только щербатый и гнилозубый, кривящийся в противной ухмылке,  рот. «Коньяк, падла, глушишь, а на зубы денег жалеешь, крохобор» — подумал я, глядя в эту бездонную, безграничную, расходящуюся во все стороны, заполошно смеющуюся пасть, — «изыди, дьявол, изыди, сатанаил». И пасть начала сужаться, захлопываться, уменьшаться в размерах.

И по мере её уменьшения проступали взамен зверской этой, чудовищной пасти людские черты. Сначала они проступали сквозь маску озверения, потом отвратная морда  сменилась  человеческим лицом, только очень злым, затем и злость сошла на нет, а на смену ей пришло изумление и удивление. И вот изумленная и удивленная пьяная Викторова морда стала разворачиваться, отворачиваться от меня, желая узнать, что же происходить там, у нее за спиною. А там Софья, неизвестно как вырвавшаяся из запертой избы Софья, яростно колотила в Викторову спину кулаками, сопровождая все это совсем непедагогичными выражениями.

Виктор, отойдя от замешательства, как мне показалось даже обрадовался.

— Ба, принцесса! А мы тут твоего тигра укротить не можем. Ну—ка, отойдем.