Перегной

Чем дальше — тем больше снега.  И когда успело намести? Кое—где  ноги  проваливаются по колено.  Снег внутри сапог не тает, забивается в  слежалые складки портянок и лежит, смерзаясь и твердея.  Хотя ноги уже  не чувствуют снега. Только изредка кольнет где—то тоненькой иголочкой боль, прострелит голень и нога опять немеет.  Отвлекёт вдруг внимание   «дзиньк», и опять бредешь и бредешь по снегу, не чуя под собой ног.

Надо бы остановиться, наломать дров, запалить костер, согреться, но не здесь, дальше, вон за теми деревцами. Там за ними виднеется невысокая горушка, вот под ней и отдохну, вот под ней и согреюсь. А потом дальше. Прочь отсюда. Прочь от прошлого и от настоящего. От этого — дзиньк—дзиньк.

Эх, жаль конечно что лыж нету.  С лыжами я бы сейчас развернулся во всю ширь. Я б уж не только горушку, я бы и за нее прошел. Ведь все лето этими лыжами занимался, да кто ж знал что  так получиться. Вот и приходится теперь ковылять в снегу чуть не по пояс, осторожно, будто кошка, выставлять вперед лапку, пробуя на прочность снег — выдержит ли? И пока  на весу поводишь одной ногой — хрясть и оседает в наст вторая, опорная. Тут бы матюгнуться, но и сил на матюги нет. Интересная штука — у нас обычно с именем такой—то матери в критический момент силы прибавляются, будто оно, имя это, раскрывает некий сакральный канал с энергией, а сейчас нету даже сил на матюги. Замкнутый круг.

И я ковыляю, без сил,  на одних жилах, вперед, к леску, к горушке. В окружении мерзотнейшего «дзиньк».  Барахтаюсь в снегу как куропатка, а все без толку — горушка  нисколько не увеличилась в размерах. Все так же далека и недоступна. Хотя видно ее стало резче, отчетливее. Но что толку — близок локоток, а не укусишь. Только бы дойти.

Назад ходу нет — прошел я уже много. Перевалил за отрог Споя, пересек озеро,  протопал лесом и вышел на поле.  Все про — все километров десять, а то и больше. И вот выгреб теперь на поле, да на поле—то на какое, ети его в дышло, уж сколько времени прошло — хрена с два,  не кончается. И назад не повернешь — куда назад—то? И вперед уже нет сил никаких идти, а идти надо. Надо Маратик, надо. Потому что жить надо. Просто жить. Безо всяких яких. Без желаний мести кому—то, расправы над кем—то, без мечты о восстановлении справедливости — просто жить. Точнее выжить. Вот что сейчас самое главное. Доползти, догрести, пусть пузом по этому снегу, пусть на карачках, но вырваться, как можно скорее под горушку, в тень деревьев, к костру, греби его в сраку, к теплу — маму его в рот.

Вот и ругань в ход пошла. И сразу  потеплело и снаружи и внутри, и глаза стали кочечки выбирать, где снегу поменьше, и сил на последний рывок прибавилось.  И дзинь—дзиньк стало звучать не вокруг, а все больше за спиной да по бокам, а если дзиньк позади, значит будем жить. Будем, греби её маму!

Теперь позади этот злосчастный дзиньк, позади этот дребезжаще—звенящий звук, проникающий под одежду страшнее холода и страшнее холода же леденящий. Позади эти километры старых деревянных столбов, опутанных ржавой обледенелой колючкой. Именно она на морозе и издавала этот мерзотнейший дзиньк.

Он бы еще был терпим, этот, наконец умолкнувший звук, к нему, в конце концов можно привыкнуть. Но, едва слух начнет привыкать к этому  дзиньку впереди тебя, как он смолкает и раздается в другом месте.  То справа, то слева.  Тто спереди, то сзади.  А  то и одновременно с нескольких направлений.  Или в полукруг от тебя очередью.  Или прочерчивая сквозь тебя чередой дзиньков невидимые, сложные линии.  В общем так, что и предугадать невозможно.  И  вот, только сольется вся эта череда  дзиньков в один затяжной стон, только слух абстрагируется от него,  и тут—же возникает этот редкий, но сразу возвращающий в реальность «хрум».

Хрум—хрум — качнется на проржавелой колючке облезлая жестянка предупреждающего знака и все, ты опять в реальности. И опять, словно из рук садиста—мануальщика впиваются в кожу тонкие ледяные иголочки «дзиньков». А хрума уже нет. Покачивается предупреждающий знак — желтый, если судить по остаткам краски, треугольник, а в нем черный трехлопастной пропеллер. Радиация. И не хрумкает. Такое вот наваждение. Такая вот реальность.

* * *

В распрекраснейшем месте провел я лето, в девственно чистой природе. На берегу красивейшего озера. Рядом с эпицентром ядерного взрыва.

Я слышал про эту программу, еще в той жизни, когда был журналистом отраслевой многотиражки. Конечно информации мне перепало крохи — то, что можно найти в сети,  но,  как только я увидел этот знак,  я все понял.