Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

4) Я очень огорчился, узнав, что Вы упоминали Тхоржевскому о моей книге. Есть места, куда я не обращаюсь. Тхоржевский даровитый, но аморальный и пустой прохвост. Вместе с Абрашкой [774] они плывут в неприемлемом фарватере. Лучше совсем нет, чем у них. Но это для меня. Вы — художники, романисты, музыканты, певцы, артисты — Вы «самороды искусства и радость всем доставляете беспартийно» (Шмелев).

Я совсем перетревожился, когда прочел, что Вы говорили о моей книге с Крутиковым: Вы предлагали меня моим врагам, которые раз уже выгнали меня и не устают мне вредить с 1924 года!… Джон Мотт, [775] Кульман, [776] Андерсен и Бердяев — одно: масонское гнездо советофильства, они же янкмены, они же женевская «экумена», они же парижская «зёрновщина». [777] Плевался я целый вечер. Не только не буду «ловить» Андерсена, но если он позовет, так не поеду. Все их агенты — Крутиков, Пьянов, [778] Вышеславцев [779] (ныне полувыгнанный), Алексеев, [780] Никитин [781] с tutti quanti [782] — профессиональные лицемеры, торговцы совестью, религиозные карьеристы. Я их знаю.

Вы — другое дело. Вы «самороды искусства», у Вишняков печатались все время. А я «самоурод философии» и мне ни в Соврем<енных> Записках, ни в «Безпутии» [783] Бердяева, ни у Кульманов и Андерсенов — места не может быть. Лучше помолчу в печати до самой смерти. На все Воля Божия.

Человек, ставший советофилом, умирает для меня заживо. Он предался дьяволу. Он — по ту сторону. Он губит русское национальное дело. Его место в моем сердце быстро высыхает, и я воспринимаю его, как покойника, сознательно и добровольно захотевшего умереть в предательстве и позоре.

Заклинаю Вас Богом: не спросясь у меня — не предлагайте меня никуда!!

5) Кто такое Борзов? — Русский. Старец 75 лет. В С<ан->Франциско. Представитель Кулаевского фонда, помогающего эмигрантам, детям и взрослым. Главный редактор журнала «День русского ребенка». Кто с Вами говорил об этом журнале — это его подручные, помогатели. Я жду его ответа и согласия. О Вашей биографии поднял вопрос он. А о моем авторстве поднял вопрос я. Ответит — напишу.

6) Думается мне, что из II тома Лета Господня лучше было бы дать им «Говенье». Психология русского говеющего ребенка так чудесно, так наивно, так подлинно дана, столько там не внешнего, не случайного, а субстанционально-внутреннего, что душа озаряется счастьем.

7) Теперь главное. Мы заканчиваем чтение глав XI–XXV Лета Господня том II. И вот, что непременно надо сказать Вам.

Обе части Лета Господня написаны различными актами и поэтому представляют из себя два отдельные произведения, требующие различных заглавий. Первая часть есть художественное созерцание религиозного бытия России, скрытого за повседневным бытием. Вторая часть есть излияние сыновнего сердца, взволнованного и потрясенного любовью к отцу в его жизни и в его смерти. Первая часть: есть эпос России. Вторая часть: есть автобиографическая лирика. Первая часть объективна. Вторая субъективна. Первая часть изображает и незаметно заражает читателя чувством. Вторая часть — чувствует сама и потому несколько перегружает читателя и эмоционально «деспотирует» над ним. Это выражается, напр<имер>, в том, что строгий, объективно-художественно-сдержанный термин «отец» заменен интимным, детским и для читательского сердца не-адэкватным термином «папашенька». Когда Горкин или Ванятка говорят «папашенька», это художественно верно. Но когда это идет от авторского лица, то это художественно чрезмерно. Благоговейно-интимный восторг, заключенный в этом слове, не может быть ежеминутно требуем от читателя. Сергей Иванович читателю не «папашенька», а отец. Читатель эмоционально не поспевает за этим словом, он отстает, напрягается, чувствует, что от него требуют чрезмерного, и начинает... холодеть. В «Богомолье» и в «Лете Господнем» «отец» восхищал своею ненарочитою прелестью — русскостью, широтою, добротою, несентиментальною сердечностью, темпераментом, даровитостью. А «папашенька» всему этому мешает. Восхищающее не должно подаваться с нарочитою настойчивостью. Когда читатель чувствует, что его берут за шиворот «восхищайся немедленно», то он начинает протестовать. Агиография нарушает этот закон художественности.

Вот я договорился до лично-главного.