Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Натура большого страстного чувства, эмоциональные буреломы — должны откачивать избытки чувства в свою домашность, чтобы эмоция не затопляла и не перенасыщала образную ткань их произведения. Иначе опасность: культура образа — его скульптурность, зрелость, шлифовка, убедительность — пострадает. Артист в Сусанине будет плакать, а зритель-слушатель почувствует себя «отстающим». Смерть «папашеньки» описана не столько образно, сколько эмоционально; эта эмоциональность столь велика, что я по утрам, просыпаясь, соображаю, что такое стряслось со мною?! «Ах, да: вчера Захарьин отказался меня оперировать, а сегодня будет предсмертное мое соборование»… И если таковы последствия эмоционально-художественные для меня (при образно-объективированном акте их не было — умирает все-таки князь Андрей, а не я; старец Зосима, а не я; Базаров, а не я; Данила Степаныч, а не я), — то для Вас они должны быть еще глубже, острее и опаснее.

Сие говорю применительно к таинственному, но для всех творческих людей неизбежному отождествлению.

Вообще судьба каждого из нас в отождествлении с отцом как представителем всего ряда предков и воплощением родового инстинкта. Неудачное отождествление может человеку испортить всю жизнь.

В частности этот здоровый и органический процесс был у Вас болезненно прерван (не испорчен, не нарушен) кончиною отца. Это была глубокая детская «травма», которую Вы творчески отвели и обошли в Истории Любовной, в Богомолье и в Лете I. Шмелев-художник естественно должен был вернуться к этой ране Шмелева-ребенка; и действительно — вернулся.

И вот начался процесс художественного отождествления с заболевающим и умирающим отцом. И притом не столько в порядке первоначального изображающего акта, (I часть Лета), сколько в порядке эмоционального перенасыщения, более субъективирующего, чем объективирующего акта. Опасность в том, что инстинкт человека Шмелева вовлечется в процесс заболевания и умирания через посредство художественного отождествления Шмелева-художника. Я невольно спрашиваю себя: головные боли семи месяцев не суть ли последствие этого эмоционально-безмерного отождествления? Не есть ли это задержанный в реальность и в длительность инстинкта — акт художника? Не воспроизводит ли он заболевание «папашеньки»? Не соумирает ли со отцом? Расплата мукою за творчество. Реализация детской травмы: «Папашенька, не умирай, я за тебя умру, я с тобой вместе умру».

Объективно от этого смерть не наступит; но мучения идентификационного порядка могут осложнить, затянуть, углубить первоначально-личное заболевание Ивана Сергеевича, преобразуя и воспроизводя заболевание Сергея Ивановича...

Вот, что я хотел сказать Вам, милый друг. Вот, куда я вел. Высвободиться из таких эмоционально-нервических клещей — можно только приняв эту гипотезу и осознав это душевное заблуждение, эту расплату за творческое воспроизведение. Поэтому не браните меня за письмо, а окуните его в свое одинокое сердце и осозерцайте.

Душевно Вас обнимаю. Завтра сальто-мортале.

1946. XI. 23

Ваш И. А. И.

PS. О себе писать не буду. Публика за кулисами не нужна, нетерпима. Пускают ее только в Варьете — да и то «не для того», а «для другого».

431

И. С. Шмелев — И. А. Ильину <24.ХI.1946>

24. XI. 46.

Дорогой Иван Александрович,

Допустил досадную опрометчивость, винюсь перед своею совестью и Вами, — ввел в заблуждение.

Ни переводчица, ни издательство никаких моих «прав» не нарушали. Запамятовал я, а теперь вспомнил, да и К<андрейя> мне доказала, переслав мое п<ись>мо от мая 45 г., — полтора года! Я сам включил «Даму с собачкой», хоть и не люблю этот рассказ. А включил потому, что нельзя было ничем заменить: или велики, или — «малодоступны». А издательство, из-за моего плана, вынуждено было расширить смету на «сборник», пустить по 7 фр. 60, вместо 6 фр. 60! — как предполагало сначала. И волей-неволей оказалось вынужденным отставить «Новую дачу». А посему и изъять мои слова об этом рассказе, о-чень важном, по-моему. Нет, издат<ельст>во проявило ко мне полное внимание, как и К<андрейя>. Я кругом виноват. Это моя болезнь все во мне путает, изводит меня. Теперь новое лечение, опять разные уколы... — мышьяк, стрихнин, гормоны...

Так вот-с... дал маху, спешу загладить, виновата моя опрометчивость, а я несправедливо «урекал» людей. А мне бы надо благодарить их — что и делаю, в душе! — за то, что дали мне возможность, — редкую! — сказать чужестранцам о русском большом писателе, о — нашем. Не вмените мне, если мои мыслишки показались Вам скудными и скучными. Жду книжки. Только I экз. пока прислан. А всего издат<ельст>во дает... 2 — мне. Посланный К<андрейей> и пропавший — был от нее, gratis. Жду еще один. Покупать — купилов нету.

Ну, потешу маненько... В России слыхал, вспомнилось.