Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

Какое счастье так жить — от преисполненности ума и Духа, как я черпаю из Вашей сокровищницы! Это общение незаменимо, несравненно. Высокая награда мне общение это. От достойнейшего, от блеска ума и сердца. Каждое п<ись>мо Ваше — насыщено. Как же беден я, в сравнении с Вами!… Какая высокая культура, какая многогранность. О<льга> А<лександровна> — я позволил себе послать ей Ваше обо мне, поставив срок — 3–5 дней, — в отчаянии, молит вернуть хоть на недельку, — она уже послала мне. Она хочет устроить в Голл<андии> чтение, мое, из переводов-образцов, и пояснять гол<ландц>ам меня Вами. Славнейшая тамош<няя> перев<одчи>ца, Алейда Схот — блестяще перевела Чехова — б<ыла> захвачена выдержками из «О тьме и просветлении»… — м<ожет> б<ыть> будет меня переводить — «Чашу» и «Ист<орию> люб<овную>». Хочет знать и о Б<унин>е Ваше, — она возмущена, что Б<унин> получил «при-Кобель»! Никак Б<унина> не принимает. Примет ли Ш<меле>ва? О<льга> А<лександровна> взяла на себя подвиг, я ее сдерживаю. Разыскала А<лейду> Сх<от>, очаровала ее. Та просилась на 3 нед<ели> летом — в имение, платной гостьей — «буду Ш<меле>ва переводить». С ней оч<ень> счит<аются> изд<ательст>ва. Тонкая ценительница, Бож<ьей> Милостью. Пушкин висит на видн<ом> месте в ее тонко убранной квартире. Переводила его, «Пророка» дала изумительно. О<льга> А<лександровна> плакала над ее перев<одами> Чехова. А К<андрейя> — знаю! — изгадила Ч<ехова> и отчасти меня. О<льга> А<лександровна> была в корчах, читая. Могу ли дать О<льге> А<лександровне> и о Бунине? будет в сохранности. О<льга> А<лександровна> утонула в В<ашей> глубине. Вы — гениальны, друг, Вы неисповедимы... — в Вас выжимка изо всего, что было по силе русскому духу принять из русско-мировой сокровищницы для ума и сердца. В Вас — знаменование пределов наших духовных сил. Это — бесспорно. Не акафист мой Вам, вот сердце мое, смотрите...

Из В<ашей> «школы» вышли питомцы плодоносящие. Нельзя учесть нам, как претворено ими внушенное В<ашим> духом, но ими творится в жизни от него, построяется молекулярно, воздействуя на жизнь. Я вижу это по О<льге> А<лександровне>, по Вигену... Семя не в ветер брошено. О<льга> А<лександровна> хочет воздействовать Вами на г<олландце>в, цитируя Вас, о Вас. Было бы плодотворно, если бы Вы надумали посетить Г<оллан>дию и говорить там. О<льга> А<лександровна> организует сверх-умело. Она устроила концерт одного отл<ичного> баса, рус<ского> офицера, Жуковича, гонимого там... — пел при оккуп<антах>. Умирал с женой от лишений. Она добилась успеха огромного, тот пел лучшее из нашего и захватил. О<льга> А<лександровна> его представляла, переводила пенье, истолковывала и захватила оглушающе. Теперь ей выражают удивление видные г<олланд>цы, до министра. Она шевелит там. Интерес к русскому — огромный.

Я неверно Вам передал о ее церк<овных> взглядах. Она стойка, как рус<ская> эм<игрант>ка непримиримая. Она дрожит за все наше, и болеет «церк<овным> разладом», но в ней и тени нет сочувствия «моск<овской> церкви». В ней это отразилось очень болезненно, и я не так воспринял, от своей горячности. Пере-крАил. Она — очень чистая, и благоговеет перед Вами-Учителем. Как было бы значительно там Ваше выступление: Вы нашли бы подготовленную аудиторию, Вы дали бы хлеб живой. Вы так владеете словом и образом, и так свой в языке, всем там почти своем.

Чудесно о «фонаре» и «собачке». Да, все так... Но я еще не теряю надежды, что «Л<ето> Г<осподне>» пройдет. Д<ело> вырешится к половине янв<аря>. Что поделаешь — «цензура»! Есть и выход — «Возр<ождение>». Движение воды: что-то «газетное» назревает.