Переплетения

Двадцать минут пятого. Он уже входил в кафе, представляя себе кислую физиономию собирающейся на выход Моники, как вдруг телефон зазвонил снова. На этот раз Котенок. Он вздохнул, нажал «Прием» и отступил в сторону улицы Братской.

– Ты где?

– На улице, – буркнул он. – Вышел что-нибудь поесть, сейчас возвращаюсь на работу.

Прекрасная фраза. Треть правды, треть полуправды – до этого он действительно выходил что-нибудь поесть – и треть наглой лжи. Что за подарок для аксиолога.

– Умоляю, забери Хельку из садика. Мне нужно остаться, у нас собрание, завтра очень важный процесс, речь идет о многих миллионах. Если уйду, могу не возвращаться.

Он отнял мобильник от уха, прикрыл его ладонью и громко выругался. Проходившая рядом приятная полная блондинка, толкающая перед собой коляску с близнецами, взглянула на него с сочувствием.

– А твоя мама?

– Я им звонила, они утром уехали в Вышков к знакомым, еще там сидят. Шансов никаких. Умоляю, Тео, скажи, что ты не занят сейчас допросом серийного убийцы…

– О’кей, до которого нужно забрать?

– Садик работает до половины шестого, но, пожалуйста, попробуй лучше.

– Попробую, – прервал он ее. – Не расстраивайся. Мне нужно закончить. Пока.

– Пока, благодарю.

Двадцать пять пятого. В панике он вбежал в «Шпильку», забыв, что надо держать фасон. Внизу ее не было. Посмотрел на антресоли – тоже нет. Ушла. Прекрасно. Хватит с него флирта с молодыми привлекательными женщинами. Ему бы следовало найти сорокалетнюю даму, которой надоел ее старик, не ждущую от жизни слишком многого, и приходить к ней, когда супруг поедет в контору с климатизацией, а дети уйдут в школу. Услуга за услугу, ситуация чистая. По крайней мере, Хелька не будет последним ребенком, забираемым из садика.

Он слишком хорошо знал, что это такое. Сидишь на полу, играешь без энтузиазма, вскакиваешь всякий раз, когда открывается входная дверь. Воспитательница в бешенстве читает газету, то и дело поглядывая на часы. Ну когда же придет, наконец, этот папа? Когда же он придет, ну когда? Ой, нехорошо себя ведет наш папа!

Он повернулся и столкнулся с Моникой.

– Ты потерял голову, Теодор, – рассмеялась она. – Бегаешь взад-вперед, меня не замечаешь. Уж не думаешь ли ты, что в такой день я буду сидеть внутри? Меня бы там видели слишком мало людей, – говоря это, она повернулась на каблуках тех самых сандалий, которые он вчера похвалил.

Он подумал, что ему нужно забыть все, что он говорил о ее фигуре. Ноги не были кривыми, плечи – слишком широкими, а грудь – маленькой. Все в ней показалось ему идеальным, и это не могло быть заслугой единственно льняного платьица. Разрезанного во всех местах, где полагались разрезы. Ему вспомнилась советская сказка, где хотели проверить ум героини, приглашая ее прийти в замок одетой и раздетой одновременно. Хитрая девушка прибыла одетая в рыбацкую сеть. Моника, стоящая под солнцем, казалось, была одета ненамного щедрее. Они сели за столик, и он все еще мог различить ее фигуру на фоне белого белья.

– Ты и вправду переоделась, – начал он с дурацкой фразы.

– Тебе не нравится?

– Я просто жалею, что не взял фотоаппарат.

– Не страшно, я могу еще когда-нибудь надеть его для тебя.

– Только без белья, – ляпнул он автоматически и чуть не убежал. Это ведь не Вероника, идиот, а девушка, которую ты знаешь без году неделю. Опомнись.

– Гм, я не знала, что мы так хорошо знакомы, – сказала она, смеясь и явно довольная, что потрясло его почти так же, как собственный текст. Он начал извиняться, но она еще громче засмеялась и приложила палец к его губам, чтобы он перестал.

– О’кей, уговор дороже денег, – сказала она и откинулась на свой стул.

– Какой уговор? – спросил он бессознательно, еще чувствуя ее палец на губах.

– Без белья.

Tu l’as voulu, George Dandin[94], подумал он.

6

Без четверти шесть он вошел в садик. Хеля бросилась ему на шею с такой радостью, как если бы они не виделись десять месяцев, а не десять часов. Она была последней. Пани Марта, к счастью, ничего не сказала, только выразительно посмотрела на него.

Дома он позволил малышке включить телевизор: чувствовал себя слишком виноватым, чтобы что-нибудь ей запрещать, и слишком рассеянным после встречи в «Шпильке», чтобы с ней поиграть. С Моникой они беседовали, главным образом, о работе. Она расспрашивала его о мельчайших подробностях, говоря, что это нужно для книги. Ее интересовали не столько технические детали работы прокурора, сколько сопутствующие ей эмоции, и благодаря этому их встреча стала более интимной, чем ему хотелось бы. К тому же она все время переплеталась с флиртом.

– Одного не понимаю, – сказала она на прощанье. – Ты – государственный чиновник, тебе тридцать пять лет, у тебя жена, ребенок и седые волосы. Но ты можешь мне объяснить, почему я думаю только и исключительно о тебе?

Он ответил, что его это тоже удивляет, как и тот факт, что, очевидно, это справедливо в равной степени для обеих сторон. И убежал.