Переплетения

– Я не имею желания объяснять вам очевидных вещей, – взорвался тот. – Однако с чистым сердцем советую вам, раз уж вы дошли в своем следствии – чего бы оно ни касалось – до такого места, где вам надо поговорить со мной, соблюдать осторожность. Никаких допросов в прокуратуре, разговоры только через частный телефон, максимальная сдержанность по отношению к вашим коллегам, начальникам и полиции.

Теодор Шацкий внезапно почувствовал, что телефонная трубка становится очень тяжелой. Ну почему? Почему именно меня это встретило? Почему в этом следствии нет хотя бы одного обычного элемента? Порядочного трупа, подозреваемых уголовников, нормальных свидетелей, которые со страхом в сердце приходят на допрос к прокурору. К чему этот зверинец? Почему каждый новый свидетель еще более странный, чем предыдущий? Шацкому казалось, что после «кошачьего» доктора Иеремиаша Врубеля его уже ничто не удивит, а тут, пожалуйста: сперва чокнутый люстратор, теперь – псих с манией преследования.

– Алло? Вы еще там?

– Да, простите, у меня был тяжелый день. Я очень устал, – произнес он, чтобы хоть что-нибудь сказать.

– О вас уже расспрашивали?

– Не понял?

– Кто-нибудь приходил в вашу семью или к знакомым, расспрашивая о вас под разными предлогами? Могли быть из полиции, ABW [108] какой-нибудь фирмы, что-то в этом роде.

Шацкий ответил отрицательно.

– Ну, тогда еще не так плохо. Завтра посмотрим. Обязательно приходите ко мне к десяти часам. Буду ждать.

Прокурор Теодор Шацкий автоматически поддакнул. Он не хотел ссориться. Ему хотелось прочитать новое письмо от Моники.

«Это в прошлом году на нашем море. Было фантастическое солнце, как в Греции. Вчера я видела, что платье Тебе нравится, так что можешь иметь его постоянно. А если бы Ты захотел увидеть в натуре другие мои тряпочки (у меня их нынче немного, признаться), встретимся после полудня в городе».

4

Они встретились на минутку в Уяздовском парке. Это было первое, что ему пришло в голову, неизвестно почему. Он вырос в этом районе и, если верить детским снимкам, бывал в этом парке сначала в глубокой коляске, затем – в прогулочной, потом – за руку с мамой. И, наконец, сам приходил сюда с девушками. Чем старше он становился, тем более миниатюрным казался прекрасный городской парк, когда-то полный дорожек, ведущих в никуда, таинственных поворотов и неоткрытых мест. Сегодня, входя через ворота, Шацкий видел все его закоулки как на ладони.

Он пришел раньше, чтобы немного пройтись. Старую игровую площадку с погнутыми стальными ступеньками, на которых облезала краска, заменили современными забавами: веревочная пирамида, сложный обезьянник с мостиками и горками, качели. Все – на полу из странных мягких плит, чтобы падения были менее чувствительными. Только песочница осталась на прежнем месте.

Шацкий помнил, что всякий раз, приходя сюда с матерью, нерешительно останавливался со своими игрушками в руках и глядел на детей, которые там уже играли. Он дрожал, зная, что будет дальше. Мать деликатно подталкивала его к детям, говоря: «Иди, поиграй. Спроси, не хотят ли они с тобой дружить». И он шел как на казнь, уверенный, что через минуту его высмеют и прогонят. И хоть такого ни разу не случилось, всякий раз, проходя с мамой через калитку парка, он испытывал страх. С того момента, когда на приеме подходил к группе незнакомых людей, первой фразой, возникавшей в его голове, было: «Привет, я Теодор. Можно с вами подружиться?»

Кто-то закрыл ему сзади глаза.

– Грошик за твои мысли, прокурор.

– Ничего интересного, мечтал о сексе с детьми в песочнице.

Она засмеялась и отвела руки. Взглянув на нее, Шацкий почувствовал себя совершенно беззащитным. Отступил на шаг. Это не осталось незамеченным.

– Ты меня боишься?

– Как и любую femme fatale[109]. Хотел посмотреть на твой сегодняшний наряд, – соврал он.

– И как? – спросила она, становясь напротив. На ней была оранжевая рубашка с подвернутыми рукавами, белая юбка и японки. Она выглядела аллегорией лета. Ее свежесть и энергия были непереносимы, и Шацкий подумал, что пора удирать, в противном случае он не сможет оказать им сопротивление, и его жизнь, с таким трудом строившаяся много лет, превратится в дымящиеся развалины.

– Необычно, – сказал он искренне. – Пожалуй, для меня даже чересчур необычно.

Они гуляли, разговаривая о несущественных вещах. Шацкому доставляло удовольствие слушать ее голос, поэтому он подначивал ее говорить без конца. Немного подразнил своим столичным превосходством, когда узнал, что она родилась в Пабьяницах. Моника рассказывала о своей семье, недавно умершем отце, младшем брате, старшей бездетной сестре, застрявшей в каком-то отравляющем семейном союзе, и матери, которая на старости лет хочет вернуться в Пабьяницы. Ее рассказы не имели завершения, им не хватало пуэнты. Шацкий не всегда поспевал за ними. Но это не мешало.