Перевернутая карта палача

— Ничего не понимаю, но пока мне не скучно, — глаза беса лучились зеленью, он впитывал каждый звук, малейшие оттенки настроения.

— Настоящий выбор такой: умереть, потому что я слишком взрослый и мне проще мстить, чем верить в чудо… или жить, прорастая через невозможное, как умеют безумцы и дети.

— В смерти я посодействую, — улыбнулся Рэкст и смолк, запрещая себе вмешиваться в то, ради чего и разжигал костер, и затевал беседу.

— Палач. Что ж так жутко-то? — Ул поежился от пронзительно-холодного порыва родного ветра, впервые пугающего, а не шепчущего советов. — Долг. Получается, Монз мудрее Лоэна и ветра? Монз и его заказчик… то есть вы.

Рэкст вздрогнул, недоуменно проследил, как Ул церемонно кланяется ему… закрывает глаза и замирает.

Сейчас Улу показалось очень важно вспомнить лист из книги Монза, весь, до мельчайших брызг от старого пера и заминов на бумаге.

«Мой самый странный заказчик… наши отношении столь запутанны, что не берусь обсуждать их. Он мог уничтожить меня ещё на родине. Он мог сделать это и позже, в любой день. Самое меньшее пять раз он имел веский повод, созданный моей несговорчивостью.

Но я жив. Я до спазмов и позорной слабости в животе боюсь снова увидеть его — и я же, как умирающий от жажды путник в пустыне, отчаянно и страстно жду встречи, чтобы почерпнуть мысли и знания.

Он рассказал мне, хотя и сам помнит смутно, о рождении книг городов. Их собирали из таких вот записей, вроде моей книги без переплета — обычных, заполненных рукою синего ноба от его юности и до старости. Мысли людей, подобны извилистому ручейку — изменчивые, порою ложные, оставленные в гневе, отчаянии, радости… Из многих записей-ручейков собиралась река — книга города. Как она накапливалась, через какой пласт песка просачивался поток мыслей? Даже мой заказчик не ведает. Возможно, секрет утрачен невозвратно, когда ушёл последний из бессмертных нашего мира. Но, скорее всего, секрет дремлет крошечным зернышком в последних обрывках листков книг городов… Ведь должен уцелеть хоть один обрывок даже теперь, когда я отдал хранимый мною…

Я отдал лист и ни о чем не жалею. Я научился верить: ничто в мире не вечно, и ровно так же ничто настоящее не утрачивается безвозвратно. А еще я знаю наверняка, как отличить хорошую книгу от бросовой. Каждая настоящая хоть немного сродни книге города: она изменчива. Она содержит куда более одного толкования. Она не плоский мертвый рисунок, а живой мир. И тут важно уметь рассмотреть мир, поверить ему и открыть душу — путь это очень больно…»

— Они не плоские, они не мертвые, и потому они — целый мир, — шепотом выговорил Ул. — Ничто не бывает неизменным.

Ул открыл глаза и посмотрел на карту палача, преодолевая цепенящий страх окончательного решения. Казалось, не может быть карты страшнее. Казалось, умереть правильнее… Но Ул помнил, как однажды в Полесье к матушке Уле пришла гадалка. Бросила под ноги карту, охнула, завыла кликушей: смерть! Ул тогда вздрогнул, насторожился… А матушка безмятежно отвела руку гадалки и шагнула далее, мимо тетки, грозящей всеми бедами мира. Когда та снова вцепилась в мамину руку, Ула обернулась и строго глянула на гадалку.

«У всякого лекаря смерть хоть раз гостила, — сказала матушка, грустно улыбнувшись. — А только ты не шуми, не годное дело… Как-то после подойдешь ко мне больная, такую вот гадость сегодня в руку сунувши? Как я смогу мимо карты тебя к здоровью привести?»