Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Если мою кровь вкусит мой друг, на здоровье!
А если нет, пусть оставит мысль о своей жестокости!..
Что, если он опьянеет и возжаждет моей крови?
Моя кровь в его рубиновой чаше, пусть пьет на здоровье!
Вчера он налил в чашу вино из крови моего сердца и выпил его.
Прекрасна сегодняшняя ночь! Благословенно вчерашнее вино!

Несмотря на стремление Моштага отмежеваться от непосредственных предшественников, характерные черты их поэтики и образности все же угадываются во многих его стихотворениях. В ряде газелей поэта в границах одного текста соседствуют элементы двух разных стилей – уходящего в прошлое индийского стиля и формирующегося стиля «возврата к древности»:

Красавицам подобает погружать ладони в мою кровь.
Что бы ни делали красавицы, все прекрасно.
Что получат пьяницы после моей смерти,
Если из моего праха сделают чашу или кувшин?
Это – обычай и путь ищущих Истину. Эти люди
Закрывают глаза и ищут Потерянного (Йусуфа).
Как я могу зашить тобой разорванное сердце?
Ведь это не та разорванная грудь, которую можно заштопать!
Мне достаточно издалека смотреть на розу желания на ветке,
Ведь это не та роза, которую можно сорвать и понюхать.
Удивительно, как в моем сердце переливается разными
                                                                                          красками печаль,
Ведь разноцветное вино не наливают в один кувшин.
Сердца [влюбленных] мое сердце, скитающееся
по переулкам твоих кудрей,
Найдут, если последуют за кончиком твоего локона.
Омой руки от мирского, ибо в обычаях любви нет
Иного смирения, кроме достигнутого таким омовением.
Для моего блаженства мне достаточно пить воду, ведь
Капле хватит щелки, чтобы просочиться.
Вернись! Сколько еще в моей душе будет полыхать
                                                                           огонь ревности?
Когда же та утекшая вода в ручей вернется?!
Я не птица Анка на горе Каф. Скажи: «Не спрашивай
                                                                         ни у кого обо мне».
Я не тот Потерянный, чтобы меня разыскивали.

С одной стороны, Моштаг активно использует характерные мотивы и приемы индийского стиля – бытовизмы (бейт 4), акцентирование красочности и разноцветности (разноцветная печаль, разноцветное вино в бейте 6), олицетворение (бейт 7), фигура «приведение примера», или «пояснительная аллегория» (бейты 6, 9, 10). С другой стороны, поэт интерпретирует хорошо известные мотивы классического репертуара: чаши и кувшины из праха умерших (Хайам), потерянный Йусуф (Хафиз), далекая возлюбленная (‘Аттар), проповедь аскетизма (Ансари). При этом ряд устойчивых мотивов явно подвергается не просто авторской обработке, а намеренному усилению: жестокая возлюбленная становится безжалостной убийцей, проливающей кровь влюбленного и разрывающей его сердце. Другие привычные мотивы даются в противительной интерпретации: вместо вина источником Истины для мистика становится вода, герой утверждает, что он не птица ‘Анка и не Йусуф.

Еще более отчетливо отход от конвенциональной интерпретации суфийских мотивов и разрушение привычных семантических связей внутри парных образов-символов можно найти в другой газели Моштага:

Я не мотылек, что летит на свет лампад во время радения,
Сияние лика для меня лучше, чем сто свечей на пиршестве.

В классическом варианте этого мотива свет лампады или огонь свечи и сияние лика красавицы были искусственными синонимами, возникшими в результате единого аллегорического толкования, здесь же их синонимия подчеркнуто разрушается. При этом разрушение привычного образа осуществляется по единой схеме, в которой один из компонентов устойчивой пары (а порой и оба) обязательно заменяется на какой-либо другой: