Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Куда мое сердце уходит из груди, ведь для совы
Уголок в развалинах садовой лужайки лучше …
В уголке сердца мы свободны от мечети и монастыря:
У нас есть дом, который любого дома лучше.
Для поля, чей удел – молния, если его урожай
Сгорит под землей, зерну еще лучше.

В приведенном фрагменте трансформация традиционных мотивов проявляется в подмене устойчивых образов мистической поэзии другими, столь же каноническими, но имевшими отчетливо отрицательные коннотации: поэт сравнивает себя с совой, а не с соловьем, предпочитает развалины весеннему саду, метафорическое значение которого всегда прежде ассоциировалось с конечной целью тариката. Помимо этого, в газели присутствует один из наиболее частотных для творчества Моштага образ сгоревшего от удара молнии урожая (Ср.: «Поле мое не печалится из-за молнии, Моштаг, // огонь охватил урожай, мучаясь жаждой»). Мотиву сгоревшего урожая или зерна поэт придает тот же оттенок жертвенности, что и ряду любовных мотивов.

Среди других индивидуально-авторских нововведений Мо– штага можно назвать достаточно часто встречающиеся словосочетания с лексемой «родина» (ватан) – «друзья на родине», «цветник родины». В ряде случаев слово «родина» помещено в любовно-мистический контекст и символизирует желаемую близость к Возлюбленной: «Поскольку от ветра твои кудри развеваются, // не дай Бог, чтобы мое сердце лишилось родины». В контексте ностальгических мотивов слово ватан используется в прямом значении и лишается суфийских коннотаций, что предвосхищает его интерпретацию в гражданской поэзии последующего периода.

Касыды Моштага демонстрируют его приверженность шиизму и содержат восхваления в адрес персонажей священной истории ислама – пророка Мухаммада, имамов ‘Али б. Аби Талиба и Хасана.

Панегирик главе шиитской общины ‘Али построен как традиционное восхваление идеального правителя, под властью которого государство переживает эпоху золотого века. Правление ‘Али уподоблено райскому блаженству, вечной весне, царству, в котором устранены противоречия и мир пребывает в гармонии:

Стекло [защищено] от камня, пальма от топора, свеча —
                                                                                          от ветра,
Хворост от огня, гумно от молнии, льняная ткань
                                                                    от лунного света…
Днем и ночью на горах и в степях свободны и спокойны
Твоими благодеяниями звери и птицы, о связавший
                                                                   руки притеснителям!
Овцы [свободны] от волков, онагры ото львов, газели
                                                                                      от барсов,
Зяблики от ястребов, куропатки от соколов, воробьи
                                                                                      от орлов…
Как много от твоего животворного дыхания, подобного
                                                                            весеннему ветру,
Появилось листьев и плодов на каждой пальме
                                                                     в этом увядшем саду.
Настало то время, когда для бренного мира
Кончилась старость и пришла пора юности.

Еще одна касыда посвящена почитаемому в шиизме имаму Хасану, старшему сыну ‘Али, хотя более распространено в иранской традиции восхваление Хусейна. В первой части касыды объект восхваления описывается с точки зрения представлений об идеальной красоте, и в этом смысле сопоставим с любым объектом поклонения, в том числе и возлюбленной, особенно трактуемой в мистико– аллегорическом смысле. Во второй части касыды Моштаг переходит к сетованиям на судьбу, которые вначале носят традиционный и достаточно отвлеченный характер:

Кто я? Тоскующий на пиру у старого небосвода.
Опять в несбыточных надеждах я как порожняя чаша.
В мастерской небосвода я держу в руках нити усилий
И, как шелкопряд, тку себе саван.

Далее поэт конкретизирует причину своих бедствий: он скитается на чужбине, презираем на родине, мечтает совершить паломничество к гробнице имама Хусейна в Кербеле, о чем просит помощи у Господа и имама Хасана. Просьбы о помощи предваряются «дорожными жалобами», отсылающими к тематике жанра рахил («странствие по пустыне»), тогда как молитва, помещенная в концовке касыды, продолжает традицию дидактико-философских касыд (Хакани, ‘Аттар):