Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

Совершенно очевидно, что автор делает попытку разорвать связь с непосредственными предшественниками на стилистическом уровне, значительно упростив, по сравнению с поэтами индийского стиля, язык своих произведений. Однако при очевидном упрощении языка и возвращении к репертуару мотивов, характерному для поэзии X–XV вв., поэт сохраняет ряд типичных для индийского стиля образных конструкций и приемов. Среди таких «рудиментов» предшествующего стиля следует назвать включение в словарь бытовой и «непоэтической» лексики (мусор, хворост, пузырь на воде, паук, шелкопряд, муха, сова, портной, мясник). Также в лирике Моштага отмечается частое применение фигуры ирсал ал-масал – «приведение примера», или пояснительная аллегория, которая состояла в объяснении смысла высказывания через пословицу или афоризм. Подобно представителям индийского стиля поэт нередко прибегает и к персонификации предметов и явлений (смех чаши, слезы графина, довольный сад, тирания осени, жестокость колючки). Кроме того, о преемственности по отношению к индийскому стилю свидетельствует осознание совершенства поэзии как ее красочности. Этот мотив является для Моштага одним из программных и часто возникает в концовках его газелей: «Зачем, о роза, ты сравниваешь Моштага с другими соловьями, // ведь эта сладкоголосая птица распевает разноцветные мелодии!», или: «Что толку, если мои стихи переливались сотней красок, Моштаг, ведь из этого мира, // в конце концов подобно бутону с печатью молчанья на устах я ушел». Мотив красочности и разноцветия применяется Моштагом не только в контексте оценки поэтического труда, но и в мистической интерпретации качеств собственной натуры, как, например, в газели-ответе на хрестоматийный текст Хафиза о ниспослании поэтического дара. При сохранении всего набора мотивов хафизовской газели у поэта XVIII в. мистическое озарение описывается следующим образом: «Моим проводником от каждого цвета к бесцветности стала сущность, // бурный рост многоцветия атрибутов мне дали».

В противовес непосредственным предшественникам Моштаг предложил более простую манеру поэтического изъяснения, выбрав в качестве ориентира лучшие образцы классического периода (X–XV вв.). Вместе с тем декларируемого возврата к классическому стилю в полной мере не произошло, да и не могло произойти в силу совершенно новой социально-исторической, культурной и религиозной ситуации в Иране. При всей традиционности набора мотивов и образов творчества Моштага создается ощущение, что исторический и социальный контекст начинает более явственно обнаруживать себя в общем умонастроении и тональности лирики Базгашт.

Хатеф Исфахани

Если в стихах Моштага лейтмотивом звучит тема жертвенности во имя духовных идеалов, то у творившего чуть позже его ученика Хатефа Исфахани (ум. 1784) доминирует настроение глубокого смятения, вызванное драматизмом исторической ситуации.

Диван Хатефа Исфахани насчитывает около двух тысяч бейтов и состоит из пяти разделов. Открывается собрание стихов единственным строфическим стихотворением тарджи‘банд, созданным в духе ранней суфийской поэзии (Баба Кухи, ‘Аттар) и провозглашающим идею единобожия (тоухид). Согласно традиции, Хатеф помещает стихотворение, утверждающее принцип единобожия, в начало Дивана. В классический период такими «открывающими» были главным образом касыды. Однако, следуя моде предшествующего периода на строфические формы, он открывает собрание стихов не касыдой, а именно тарджи‘бандом, в котором связующим бейтом между строфами (банд, или хане) служит двуязычный стих:

«Есть только Он и никого, кроме Него,
Един Он, и нет божества, кроме Него

».

Каждая из пяти строф содержит описание странствий героя в поисках Божественной истины. Поиски сначала приводят его в зороастрийский храм огня:

Вчера из-за любовного жара и влечения страсти
В изумлении я рвался то в одну сторону, то в другую.
В конце концов жажда свидания
Повлекла меня в сторону капища магов.
Да минует меня дурной глаз, узрел я укромное место,
Сияющее от огня Истины, а не от пламени.
Со всех сторон я видел огонь, как в ту ночь,
Когда на горе Синай [явился он] Мусе ‘Имрану.