Персидская литература IX–XVIII веков. Том 2. Персидская литература в XIII–XVIII вв. Зрелая и поздняя классика

В некоторых текстах Баба Фигани прямо формулирует новые представления об идеальной поэзии, которые станут основополагающими и в творчестве таких «апостолов» индийского стиля, как Саиб Табризи и Калим Кашани (ок.1581-85–1651). В соответствии с этими представлениями к совершенному поэтическому мотиву прилагается постоянное определение «красочный», «цветистый» (рангин), а иногда – «пестрый» (муламма‘). Второй из приведенных терминов ранее применялся только для обозначения двуязычных (макаронических) стихов. В персидской классике звучание поэтической речи традиционно должно было напоминать журчание воды или трели соловья, слово уподобляли сахару и меду, финику и леденцу, то есть использовались в основном сравнения из области слухового или вкусового восприятия. Приверженцы индийского стиля, осознающие новаторство своей творческой манеры и намеренно прилагающие усилия для конструирования странного и неожиданного образного мира, для описания совершенной поэзии применяют по преимуществу зрительные образы с акцентом на яркость, красочность и необычность: цветущий сад, зеленеющая ветвь, луна в радужном гало, картинная галерея художников Китая, европейский дом (то есть меблированный и украшенный картинами), кумир в узорчатых одеяниях. Для Фигани поэзия – это «словесная живопись», что находит выражении в концовках многих его газелей:

Словами перо Фигани нарисовало локон и родинку,
А ты в своей тетради прочла – алиф, лам, мим

.

Несмотря на то, что буквенные сравнения были в ходу и в классический период, в поэзии индийского стиля они становятся частью определенного набора средств выразительности, призванного усиливать визуальное восприятие традиционных, часто клишированных мотивов. В данном случае устойчивые феномены красоты возлюбленной персоны – локон и родинка – воспринимаются как изогнутая буква лам и точечная головка буквы мим, нарисованные каламом, который ассоциируется с буквой алиф.

Приведем одну из газелей Фигани, в которой этот способ авторской интерпретации мотивов последовательно применен в целом ряде бейтов:

Когда моей сказке продолжала внимать та капризная
                                                                                   [красавица],
Лицо свое от меня отворачивала, а речи мои продолжали
                                                                                          звучать.
В пыли дороги стало мое тело подобно шахматной доске
От множества следов копыт, оставшихся на нем.
Слова о твоей жестокости, о беспощадная турчанка,
Всюду [стали] письменами, которые на моем теле твоя
                                                                         нагайка оставила.
Душа покинула меня, но глаза ради того, чтобы созерцать ее,
Превратились в слезы печали и в глазницах так и остались.
Моя любовь к тебе заставляет все горячее пылать на сердце
Ожог от того клейма, которое наложили на него
                                                                             современники.
Не оторвет головы Фигани от изголовья сна, разве что
В его хижине остался один глоток вина со вчерашней
                                                                                    пирушки.

Картина любовных страданий, которые переживает влюбленный из-за жестокосердия возлюбленной, создана зрительными средствами: тело влюбленного, упавшего под копыта коня, уподоблено шахматной доске от оставленных на нем ран, начертание стихов о жестокости любимой напоминает полосы от ударов нагайкой на теле страдальца, глаза погибшего влюбленного открыты и полны слез печали.

Какова бы ни была тональность лирического высказывания, Баба Фигани стремится визуализировать его образное воплощение: