Персона нон грата

Сильвестр притормозил у краснокирпичного здания, где раньше была советская комендатура. Лето сорок пятого года ожило в его памяти необычным эпизодом: рано утром из дверей комендатуры выходили женщины с одеялами и подушками. Одна пышнотелая Брунгильда катила даже деревянную тачку, над которой алым парусом выгибался толстый перинный бок. Она прыснула в кулак, глядя на изумленное лицо подъехавшего на «виллисе» советского генерала.

Комендантский солдат, приложа руку к пилотке, объяснял приятным малороссийским говорком: «То девкам блажится, товарищ генерал, порчи боятся. Котору ночь перший этаж занимают». «Что, — грозно вопросил генерал, — неужели наши шалят?» «Да нет, то фрицы. В лесах ховаются человек с десяток. Наши разве девку обидят? Только по доброму ж согласию».

Сильвестр хорошо помнил этого солдата, его прокуренные усы и в самом деле золотые руки. Он был механиком самолета убитого капитана Прокопова, а потом попросил перевести в комендатуру, потому что не мог видеть другого летчика в кабине командирского Яка. Когда шли полеты, он всегда выходил на ступени комендатуры и стоял, задрав голову, называя Вести фигуры пилотажа, уверяя, что после «его капитана» никто не выполняет пилотаж надлежащим образом. Задрав голову, Вести смотрел на звенящие в зените крестики истребителей, сходившихся в учебном бою…

И сейчас Сильвестр резко затормозил — с неба падал рокот двигателей. Он не поверил глазам своим — вертолет снижался, снижался среди церковных шпилей и черепичных крыш, неожиданно, как космический корабль пришельцев. Вертолет переливался огнями, вспышки проблескового маяка били по глазам и по нервам, рождая тревогу. Сильвестр Фельд нажал на педали, стараясь поспеть к площадке у гольф-клуба. Туда наметился опустить вертолет лихой парень, которому, видимо, надоели погоны.

Сильвестр Фельд успел как раз вовремя, чтобы с рук на руки принять от Филиппка дрожащую девчонку в перепачканной кровью юбке. Командир не выключал двигатели. Лопасти широко пластали воздух над загорелой лысиной Сильвестра, и Фельд подумал: «Этому парню не сносить головы».

А еще воздух рвали полицейские сирены, пока вдали, но неумолимо приближаясь.

Петер Дембински прижимал педаль акселератора к полу, предчувствуя сенсацию. Юркий «Трабант-Спорт» пристроился в кильватер полицейской «ямахи». В седле зверовидного мотоцикла сидел здоровенный амбал в полном боевом облачении. К широкому ремню была прицеплена тьма предметов, полезных для утверждения авторитета власти: наручники, баллончик со слезоточивым газом, пистолет внушительных размеров, дубинка с электроразрядником. Где же ты был, красавец, когда твой бывший коллега вломился в частное владение бакалавра искусств?

Не спешите радоваться, товарищ Фельд! Ваши угрозы, записанные на диктофон, послужат достаточным основанием для суда. Проскочив вслед за полицейским мотоциклом под красный свет, Дембински похлопал себя по карману. У журналистов есть кое-что получше пистолета — диктофон.

…Камуфлированный вертолет с красной звездой на борту с гулом прошел над головой. Затормозив у обочины, Петер успел несколько раз щелкнуть затвором фотоаппарата. Первая полоса опять обеспечена! Урожайный выпал денек: сенсации валятся на голову прямо с неба!

22. Светлая точка в душе

Мягкий зуммер селектора настиг генерал-полковника Фокина у порога кабинета. Он уже повернул ручку двери, за которой был устроен тамбур. Тамбур и еще одна дверь, чтобы посторонние шумы из приемной не отвлекали командующего, а с другой стороны — дабы командирский голос Анатолия Митрофановича, если разговор шел на повышенных тонах, не вносил смущения в сердца ожидающих своей очереди «на ковер».

Ковер действительно имелся. Зеленая дорожка с красной оторочкой вела от двери к письменному столу; одолевая эти пять-шесть метров, вошедший проходил мимо укрепленных на стене двух рельефных карт — Европы и страны пребывания, оставляя по левую руку длинную полку с латунными танками и алюминиевыми самолетиками, в разное время подаренными хозяевам этого кабинета, и представал перед нынешним. Вспыхивая порохом, генерал-полковник Фокин умел сдержать эмоции, когда дело касалось серьезных вещей. Разносы же устраивал обычно по мелочам, выговорившись, предлагал мировую: «Ну, как я тебе врезал? В моем кресле нельзя быть добреньким…»

Впрочем, из этого правила, как из любого другого, были исключения.