Первая научная история войны 1812 года

Более того, будто бы специально для историков, Кутузов лично сформулировал собственный критерий поражения, неудачи — и это отступление. В официальной диспозиции от 5 сентября (24 августа по ст. стилю) он писал: «На случай неудачного дела… несколько дорог открыто, которые сообщены будут гг. главнокомандующим (Барклаю и Багратиону — прим. мое, Е.П.) и по коим армии должны будут отступать».²³⁷ Я настоятельно повторю единственный документально заверенный критерий оценки итогов сражения, сформулированный лично М.И. Кутузовым, причем официально и письменно: «…ежели буду побежден, то пойду к Москве, и там буду оборонять Столицу» (из письма Ф.В. Ростопчину от 3 сентября — 22 авг. по ст. стилю).²³⁸

Да, есть такая профессия: бездарных генералов защищать. Вообще же не так важно, что надумал себе М.И. Кутузов! Он бы с большим удовольствием вообще не воевал с гением, не терпел бы позор, не имел бы проблем. Конечно, легче вообще не воевать, а все время убегать — но М.И. Кутузова назначили именно для обороны Москвы (чтобы остановить продвижение неприятеля), для защиты родной земли, населения и поруганной чести государства! Это его (и любого на его месте) естественная обязанность! В данной связи, мне вспоминается другой эпизод: в 1941 году на Бородинском поле вновь сражались — и русские войска снова проиграли. Возникает вопрос: в 1941 г. в планы советского командования победа тоже не входила, а отступление радостно отмечалось как «нравственная победа»? Как верно говорил Станислав Ежи Лец: «Я заметил: людям нравятся мысли, которые не заставляют их думать».²³⁹

Генерал А.П. Ермолов весьма конкретно обозначил судьбоносный, стратегический смысл и значение предстоящего генерального боя: «Здесь, величественная Москва, участь твоя вверяется жребию. Еще несколько часов, и если твердою грудью русских не будет отвращена грозящая тебе опасность, развалины укажут место, где во времена благоденствия ты горделиво воздымалась!»²⁴⁰

Нерадивой писательнице Ивченко для повышения образовательного уровня заглянуть хотя бы в законодателя военной теории наполеоновской эпохи — в монументальный труд Карла фон Клаузевица. Вот что он постулирует: «Конечно, уничтожение неприятельских сил составляет цель каждого боя: однако с ним могут быть связаны и другие цели, причем последние могут даже преобладать в отдельных случаях… Помимо уничтожения неприятельских сил, общим назначением боев может быть обладание каким-либо пунктом или предметом; одновременно может иметь место одно из этих назначений или же несколько сразу; в последнем случае, однако, одно из них будет первенствующим». И далее: «Теперь о влиянии поражения на народ и правительство. Это — внезапная гибель напряженнейших надежд, полное сокрушение чувства собственного достоинства. На место этих уничтоженных сил в образовавшуюся таким образом пустоту вливается страх с его пагубной способностью распространения, завершающий общий паралич. Подлинный нервный удар получает один из двух борцов от электрической искры, произведенной генеральным сражением. И это воздействие, в какой бы различной степени оно ни проявлялось тут и там, никогда не отсутствует полностью».²⁴¹ Эти тезисы военного теоретика буквально иллюстрируют цели и итоги сражения при Бородине: уничтожение почти половины русской регулярной армии, обладание (захват) укрепленной позиции на поле боя и затем захват Москвы (и удручающее психологическое впечатление — о котором мы узнаем чуть позже).

Всякий раз, когда я вынужден тратить энергию на опровержение заведомо бредовых теорий и пропагандистских мифов, я вспоминаю элегантно точные строки автора стихотворений о Наполеоне и Бородине М.Ю. Лермонтова:

Стыдить лжеца, шутить над дураком

И спорить с женщиной — всё то же,

Что черпать воду решетом:

От сих троих избавь нас, боже!..