Первенцы

Господин Тильбе обожал волкодавов и гончих, а они взаимно обожали его. Он терпеливо лечил больных и не избавлялся даже от «зрящих» собак, бросающихся на всех безо всякой причины, совершенно непригодных для охоты. Отто всегда знал, как подойти к такой беспутной гончей, чем угостить и что сказать. Он не брал их с собой, когда уезжал охотиться, по обыкновению, не меньше чем на пару дней, и по его возвращении зрящие облизывали хозяина с ног до головы, не подпуская при этом никого другого.

– Ну, привет, Сорванец, – услышала госпожа знакомый голос, а следом – радостный собачий лай. Потом Отто заметил и ее: – Здравствуй.

Она поприветствовала мужа, и в воздухе повисло напряжение: сопровождавшие Отто слуги вдруг замолчали, даже псы перестали скулить. «Я снова сделала что-то не так?» – забеспокоилась она, ощупывая шнуровку на своей одежде: кажется, все в порядке.

– День добрый, господин Отто, – сказал где-то у нее за спиной управляющий. Он приближался к ним своими короткими, крысиными шажками. «Теперь, когда мой муж вернулся, продолжишь по ночам присылать ко мне того человека?» – могла бы спросить она, но не стала. «С чего ты взяла, что Отто не знает?» – услышала в голове грубый голос старухи Тильбе. Этому голосу отвечать не хотелось.

Господин и слуга поговорили немного о том и другом, как будто ее тут вовсе и не было. Служанки за спиной начали шептаться о своем. «Лучше бы я, наверное, никуда не ходила, – рассуждала она, – как советовала бедная Стельга». Наконец Отто спросил:

– Что говорит лекарь? – имея в виду: «Как ее дела?»

– Что на этой кобылке хоть сейчас лес возить, – мерзко усмехнувшись, ответил управляющий.

«Урод», – сжав маленькие кулачки, подумала она. Вот бы сейчас видеть его лицо и щедро плеснуть в него кипятком.

– А моя мать здесь? – неожиданно сменил тему Отто.

– Госпожа Нишка уехала в Кирту, посмотреть, как идут работы.

– Отлично, – с облегчением выдохнул Тильбе. – Значит, слушай меня внимательно.

Служанки в один голос охнули; послышался глухой стук, а потом – тихий, рваный хрип, как будто кому-то сдавили горло.

– Эта женщина – моя законная жена, – совсем иначе заговорил Отто. – Ты будешь звать ее госпожой, будешь кланяться ей и стоять в ее присутствии. Если узнаю, что ты позволил себе косой взгляд в ее сторону, моя мать тебя не защитит. Все понял? Хорошо. Теперь иди и приготовь мне баню.

Когда мелкие шаги управляющего растворились где-то в коридоре, Отто, немного помявшись, сослался на усталость и тоже ушел к себе. «Без старухи все здесь слегка забываются, – отметила про себя госпожа. – Что же будет, когда она умрет?»

Наконец она оказалась в саду. Его звуки и запахи притихли, съежились от холода, но она уже различала новые, особенные зимние оттенки: так дрожит на ветру оголенное дерево, так пахнет продрогшая земля. «Теперь управляющий, может быть, начнет мне кланяться, – горько усмехнулась своим мыслям госпожа, – только что мне делать с его поклонами?» Ветер пропал, и в саду стало совсем пусто – но это было, наверное, даже к лучшему.

– Оставьте меня одну, – велела она служанкам.

– Госпожа…

– Пожалуйста.

– Как скажете, – притворно покорились они: приминая ногами подмерзшую траву, служанки отошли на несколько шагов назад и остановились.

– Я слышу, как вы дышите, проклятые занозы! – Она сорвалась на крик. – Вон отсюда!

И на этот раз они в самом деле ушли. Выждав немного времени, госпожа приподняла коричневую юбку – она всегда спрашивала, какого цвета на ней сегодня одежда – и сняла обувь. «Будто дома», – печально вздохнула она, почувствовав босыми ногами, как колется сонная земля. Она сделала короткий шажок, затем еще и еще, ускорилась – и споткнулась, кажется, о табурет. Замахала руками, чтобы не упасть, случайно схватилась за большую прялку. Вернув равновесие, нащупала впереди ствол дерева и прислонилась к нему плечом. «Чтоб тебе пусто было, Итка Ройда», – мысленно плюнула она в лицо самой себе. С настоящей госпожой разве стали бы они так обращаться? Каково это вообще – родиться благородной женщиной, за спиной которой боятся шептаться? «Тебе никогда не понять, – заговорил в ушах голос управляющего, – ты навсегда останешься батрачкой».

Все эти мысли жутко ее разозлили. Она схватила какую-то облетевшую ветку и дернула на себя; ветка только хлестнула ее по плечу и вернулась на место, а вот юная госпожа порезала до крови руку. «Я все делаю только хуже», – рассердилась она уже на себя и облизала порез. Вкус и запах крови заронил в голову странную мысль, которая с каждым мгновением звучала все более заманчиво: «Нет! Почему нет?.. А может быть… да».

Она распустила маленькие пучки из кос, которые служанки заплели ей утром, и закрутила волосы в тугой жгут. Потом обернула вокруг тонкой шеи. Зачем-то набрала в грудь воздуха и затянула петлю. Было вовсе не больно, хотя именно этого она и боялась – но пришел какой-то иной, доселе неизвестный страх. «Я смогу, – убеждала себя она, слегка ослабляя хватку, – я должна это сделать, потому что другого выхода нет».