Первенцы

Юбки служанок неохотно пошуршали прочь. Некоторые батрачки не слишком-то жаловали жену управляющего, хотя старались своего отношения не показывать. Понять это было трудно, но кое-кто из них Стельге завидовал. «Да загляните же ей в глаза, – думала госпожа, когда ее собственные глаза еще видели, – они плачут даже без слез».

Госпожа сама села за круглый столик, ориентируясь в своей маленькой спальне уже без посторонней помощи. Она научилась аккуратно съедать бульоны, с твердой пищей еще возникали сложности. В это утро Стельга принесла овсянку: неплохо, давненько она не завтракала кашей. Положив на колени салфетку, юная госпожа, продолжая играть в благородную, завела застольный разговор:

– Как поживают твои дети?

– Спасибо, они здоровы, – с искренней теплотой в голосе ответила Стельга. – А вы, госпожа, еще не беременны?

Каша едва не пошла не в то горло.

– Нет, – осторожно сглотнув, сказала госпожа, – кажется, нет.

– Жалко, – расстроилась Стельга. – Вам сразу стало бы лучше.

«Что же хорошего, – покачала она головой, – в том, чтобы подарить старухе еще одну тряпичную куклу?»

– Я ведь даже посмотреть на него не смогу, – вздохнула госпожа. – На ребеночка.

– Чтобы любить своего малыша, не обязательно его видеть.

Покинуть комнату она так и не решилась, как будто Фирюль со своими загадочными планами мог вдруг объявиться на ее пороге средь бела дня. После Стельги заходил, позвякивая склянками, лекарь; пока он занимался юной госпожой, в коридоре громко ругался управляющий.

Скучно, безжизненно! В других обстоятельствах она разогнала бы тоску задорной пляской или песней, которую поют на покосе. Служанки отвлекали ее от печалей поэзией: в Тильбе была библиотека, состоящая, в основном, из книг, чьих названий на слух она не понимала. Стихи ей тоже поначалу не нравились – может быть, служанка неправильно их читала. Но со временем госпожа почувствовала, что эти сложные, странные слова находят в ней какой-то особый отклик, одновременно схожий и различный с тем, что она испытывала давным-давно, на сельских девичьих гуляниях. Она запоминала некоторые строки и порой напевала их на свой лад – не всегда получалось складно, но это приносило ей маленькую тихую радость, которой не было цены.

Она обычно прежде брала в руки книгу, из которой ей собирались читать, чтобы ощутить на ладони ее вес, но сегодня такой возможности не было: служанка раздобыла что-то совсем новое, без переплета, распространяющееся в списках. В этих отрывках, зачитанных даже без всякого выражения, она будто бы слышала отголоски чужого горя, беспросветного и неизбывного, как ее собственное.

– Чьи это стихи? – захотела узнать она.

– Ясменника, – тоном, который ей почему-то не понравился, ответила служанка.

– Что за имя такое – Ясменник?

– Это не имя, госпожа, а псевдоним.

– А зовут-то его как?

– Никто не знает, госпожа. В этом и есть смысл псевдонима.

Ей стало совсем противно: отчего все здесь, даже челядь, говорят с ней будто бы свысока? Она прогнала девушек прочь и просидела в одиночестве до самого вечера. Не раздеваясь, легла прямо сверху на заправленную кровать и потерла глаза. Она каждый день играла в одну и ту же игру, какой развлекают младенцев в колыбели: прятала лицо в ладонях, проговаривала в уме считалочку и открывалась, надеясь, что снова увидит свет. Каждый день она проигрывала, каждый день плакала от досады, каждый день прислушивалась, не бьется ли медленнее сердце. «Я умру, – в конце концов уверилась она, – зачахну здесь, как цветок в тени». И зачем Фирюль дал ей пустую надежду? Как поможет ей его колдовство?

– А вот и я, – вдруг ощутила она его дыхание на своем лице и едва не влепила пощечину от испуга. – И сразу драться? Разве так надо встречать друзей?

– А ты мне не друг, – бросила она, совладав с участившимся дыханием.

Фирюль в долгу не остался:

– Да ты, госпожа, сама себе тоже не друг.

И, невежливо схватив за руку, он потащил ее в темноту.

Они шли куда-то очень долго, часто останавливались, поджидая, наверное, пока отвернется стража. Фирюль клал ладонь ей на спину, когда следовало пригнуться, и легонько толкал в плечо, если нужно было вытянуться и застыть. Когда он шепотом предупредил ее о пороге, она занесла ногу и почувствовала, как взметнулась ткань юбки на холодном ветру. «Мы бежим из усадьбы? – лихорадочно думала она. – Почему так пахнет навозом?» Дух конюшни становился крепче, пока она, наконец, не догадалась, что они и в самом деле подошли к конюшне – когда рядом захрапела лошадь, это оказалось нетрудно. Фирюль помог ей взобраться на коня, и госпожа изо всех сил вцепилась в луку седла.

– Почему вчера не пришел? – зачем-то понизила она голос.

– Понадобился господину. Хочешь, расскажу, зачем?

– Не хочу. Не рассказывай.

– Ну и не буду, – буркнул он и сел верхом, прилипнув к ней со спины.