Первенцы

Впрочем, к ее радости, поездка не слишком затянулась: немного рыси, и вот Фирюль уже дернул за руку вниз. Она пожалела, что в усадьбе не попросила его захватить со стула шерстяную шаль: кусачие осенние вихри заставляли вздрагивать не только деревья. Она поежилась, как каждый раз перед отходом ко сну: от мыслей о том, что бывало с ней по ночам, даже сердце леденело в груди.

– Тот человек вчера тоже… не пришел. Что с ним стало? – несмело спросила госпожа, снова стоя на ногах. Ответа не последовало, и она не на шутку испугалась: – Эй, ты почему молчишь?

– Прости, никак не привыкну, что ты не видишь моих гримас, – усмехнулся Фирюль. – Ничего смертельного. Ему сюда еще рано.

– «Сюда»?

– Мы среди курганов, – шепнул он ей на ухо, как будто мертвые могли их услышать.

А потом она – вместе с покойниками – услышала, как врезается в землю лопата.

Ветер злился, рвал ее юбки, завывал замогильным голосом. Она ничего не делала, ничего не говорила, только вспоминала стихи поэта со странным именем. «Оставь меня, я хочу с рассветом в крови своей утопить печаль», – бесстрастно, не по-настоящему произносила его слова служанка. Госпожа не сомневалась, что автор читал бы эти строки иначе. Какая беда у него приключилась? Она бы поплакала вместе с ним.

В конце концов замолчала лопата. Госпожа почувствовала, как Фирюль становится преградой на пути хлестких потоков воздуха – совсем близко, прямо за ее спиной. Он положил большие ладони на ее плечи, дал понять, что нужно преклонить колени. Она послушалась, и волнение прошло окончательно – ей было наплевать, что случится дальше, как если бы она уже умерла: «Забудь меня, когда дух мой ветром споет тебе и умчится вдаль».

– Теперь вытяни руки, – велел Фирюль.

Она вытянула – и нащупала голый череп.

– Ой, – резко вдохнула она, но пальцы не одернула. – Что это за… чьи это кости?

– Еще правее, – нетерпеливо подсказывал он, – чуток вперед.

– Зачем… – собиралась госпожа наконец возмутиться тем обстоятельством, что среди ночи копалась в разоренном кургане, но не договорила. Она случайно коснулась не кома мерзлой земли, не гладкой кости, а аккуратно обструганной деревяшки. И сразу поняла: они здесь за этим.

– Ну, что? – присел рядом с ней Фирюль. – Ты его чувствуешь?

– Кого? – окончательно растерялась она. Протянула ему находку: – Ничего я не чувствую. Забирай.

– Нет-нет-нет, – отрезал он и снова заговорил сверху: – Я даже трогать не буду. Вон как плохо кончил господин Вернер, ни одной косточки целой в руках.

Она в ужасе отшатнулась от старого кургана. Старуха точно убьет их, если узнает, что они потревожили дух ее мужа. Фирюль как будто бы совсем ничего не боялся: сунул ей в руку какой-то шнурок, велел повесить пока деревяшку на шею, а по возвращении в усадьбу спрятать в одной ей известном месте. Она смутилась:

– Как ты пронюхал про мой тайник?

– Раньше там был мой тайник, – посмеялся он, снова заработав лопатой. – Ты не так безнадежна, раз выбрала это место, чтобы прятать монетки от госпожи.

Она не до конца понимала, хвалил он ее или опять издевался. Ей выдавали немного серебра время от времени, но не особенно следили за тем, на что она его тратила – и тратила ли вообще. Однажды она подумала, что было бы недурно скопить денег на всякий случай: как говорили в деревне, на черный день. «Каждый день у меня чернее черного», – мысленно причитала она, закладывая новую монетку в тайник у порога своей комнатушки. Его прикрывала обычная доска, примечательная разве что на ощупь – не такая гладкая, как те, что лежали рядом. Даже теперь госпожа находила это место без труда. «Я не так безнадежна? – повторила она про себя. – Да я всем вам еще покажу».

– Жаль, госпожа Нишка не может остаться в Кирте насовсем, – высказала она свое сокровенное желание.

– Да пусть возвращается, – ответил запыхавшийся Фирюль. – То-то обрадуется, когда ей скажут, что скоро приедет Лукия Корсах.

Ее передернуло от этого имени: после свадьбы Отто многое рассказал о людях, которые отдали приказ об убийстве невесты. Хотя как раз Лукия, родная сестра владыки, «лучезарная госпожа», была светлым пятном на репутации своей семьи – о ней ходила добрая слава, и за руку еще молодой вдовы боролись сразу несколько претендентов. Она не запомнила, как их звали, да это было и не слишком-то важно: кажется, все они получили отказ.

– Говорят, она самая красивая женщина на свете, – вздохнула госпожа, думая: «И счастливая – ей позволено выбирать жениха».

Фирюль пренебрежительно хмыкнул.

– Не люблю блондинок. Да и толку от той красоты, если за ней не дадут приданого.

– Как не дадут? – удивилась госпожа. – Она же из Корсахов, а Корсахи сидят в самой Столице.

– Сидят да яйца высиживают. В долгах как в шелках, – бросил он небрежно. – Я здесь закончил. Поехали, пока нас не хватились.

– Так что это такое? – спросила она, перебирая в пальцах шнурок на шее.