Первенцы

Тысячу лет назад она, задыхаясь, выбралась через подземный ход и без промедления вскочила в седло. Оборачиваться было нельзя: она не могла и предположить, на что толкнет ее страх и отчаяние. Пока Марко умирал там, в одиночестве, она не щадила сил своей кобылы: «Только преодолеть бы реку». Вода представлялась ей чертой, за которой все это осталось бы в прошлом, с какой-то другой Иткой, с незнакомыми ей людьми. Река оказалась совсем неглубокой, и вороная без труда пересекла поток.

На другом берегу Итка натянула поводья, потому что снова не могла набрать достаточно воздуха в грудь. Спешилась, запуталась в собственных ногах, упала на колени. Прикусила язык, чтобы не закричать. Очень медленно восстановила дыхание. Коснулась земли обеими ладонями, попыталась вытащить из уголков разума слова, которые нужно было ей сказать. Вместо них ей слышался голос Марко, и сердце опять начинало биться, как зверь в силках. Она тихонько завела напев колдовской колыбельной, едва уняла нарастающее беспокойство – и получила тяжелый удар в затылок.

Притупленные ощущения только подсказывали, что с ней происходило дальше, не утверждали наверняка. Стало очень холодно и влажно, но она не могла понять, отчего, потом на живот и ноги будто положили каменные плиты. Ее закачало, как худенькую плоскодонку, в которой они со Сташем рыбачили на озере – тук, тук, тук. Ей хотелось бы вовсе ничего не помнить, но сквозь плотный шепот воды, заполняющий, как сосуд, ее голову, Итка слышала рваное эхо двух голосов. «Дай сюда треногу», – сказал один. «Обойдешься, – ответил другой, – это ж всего лишь девка». Первый как будто бы высморкался в рукав: «Ну, тогда кобылу стре… Гашек, твою мать!» Наверное, они были так заняты ею, что упустили из виду вороную. «И что теперь с нее поиметь?» – пробубнил вязкий голос. «Так вот, смотри какая одежка. Испачкал, сука. Что ж с нее крови-то, как с теленка?»

Спустя тысячу лет Итка рискнула все же поднять веки – ей показалось, будто она захлебывается. Она лежала лицом в разрастающейся луже, а вокруг – никого, только шум бегущей воды. Никто не поможет, если она не встанет сама. Боли придется подождать.

Она оттолкнулась ладонями от земли. Голову обожгло изнутри, как будто в нее сунули факел. Каждое движение причиняло страдания, но она видела конечную цель: ей нужно умыться, обязательно умыться в реке. Итка ползла молча, у нее не было сил стонать. Она вполне чувствовала ноги, могла бы, возможно, подняться, только не теперь – еще нужно набраться для этого смелости. Низкий берег обнял ее прохладой и свежестью. Она плеснула воды себе в лицо, вздрогнула от колючей влаги, попыталась заправить волосы за ухо и поняла, что они безнадежно запутались. Где-то в этом колтуне прощупывалась круглая серьга: неужто, увлекшись кафтаном, они забыли поискать золото? Итка открыла рот и беззвучно рассмеялась. Смех обратился в немой, придушенный крик. Она и хотела бы, может, заплакать, но слез больше не было – все их поглотило пламя ее пожаров. Тучи услышали тихий вопль и разразились громом за нее.

Добравшись до ближайшего дерева, она крепко обняла ствол и села. Постаралась прикрыться обрывками одежды, но быстро это бросила. «Надо же, Гашек, – подумала она. – Одного из них звали Гашеком». Он сказал бы: «Мне это не нравится», – ему ведь прежде не нравилось, когда кто-нибудь мучился. Знала ли она его столь же близко, как раньше? Что еще ему теперь не нравилось? Почему его не было, когда он снова был ей так нужен? Да только ли его: рядом не было дядьки, и Свиды, и Сташа, и даже бабушки, на которую она так похожа. Матери не было, отца тоже. И Куница теперь где-то далеко, слишком далеко, чтобы сказать ей на ухо какую-нибудь глупость, от которой стало бы смешно и приятно – и дело было не только в расстоянии. Как-то раз он назвал ее нос «удивительно ровным». Она тогда улыбалась, и обнимала его осторожно, чтобы не задеть еще свежую рану. «Что из этого выйдет?» – так, кажется, спрашивал Гашек. У нее не было на это ответа, потому что прежде она в нем не нуждалась. Дерево закачалось на усилившемся ветру. С этим ветром пришла медведица.

Итка наблюдала, как лапа с длинными когтями опустилась в оставленный ею кровавый след. Медведица наклонила косматую голову, принюхалась, последовала за каким-то запахом. Сделав пару грузных шагов, остановилась. Пасть ее наполнилась вязкой слюной, приоткрылась, и, капая белесой пеной, она слизала с земли шершавым языком маленький комок плоти. Итка ощутила на языке знакомый вкус собственной крови. В голову пришла странная, не вполне ей принадлежащая мысль: «Такое случается с нами нередко. Сколько умерло первенцев, не родившись, и сколько умрет еще». Итка утерла дрожащими пальцами губы, ледяные, как у покойницы. «Что мне теперь делать?» – без слов спросила она кого-то. «Жить, – без слов отвечали ей, – и помнить».