Первенцы русской свободы

Автобиографичность этого признания в первой влюблённости не достаточно, пожалуй, даже совсем не оценена. К сожалению, мы не можем сделать хронологического приурочения. Мы не знаем даты возникновения театра Толстого; из письма Илличевского нам уже известно, что летом 1815 г. театр играл. Играл ли он в 1812, 1813 г., когда лицеисты начали его посещать, на это указаний пока не находим. Хронологию «Посланья к Наталье», печатающегося под 1814 г., нельзя считать установленной. Единственным основанием является категорическое утверждение Гаевского: «Пушкин написал в 1814 году напечатанные [Анненковым[691]] в отделе стихотворений неизвестных годов посланья „К Наталье“ и „К молодой актрисе“[692]. Но мы, к сожалению, не знаем, чем руководился Гаевский при датировке: собственными домыслами, представляющимися ему бесспорными, или определёнными фактическими указаниями. Кроме того, для нас ясно, что послания „К Наталье“ и „К молодой актрисе“ должны быть разделены значительным промежутком, а они и печатаются-то рядом: если первое относится к началу увлечения, то второе, понятно, к позднему моменту, моменту охлаждения. Да, кроме того, и по формальным достижениям второе послание стоит настолько выше первого, что говорить об одновременности их создания не приходится.

„Посланье к Наталье“ заканчивается саморекомендацией автора предмету своей страсти, не имеющему представления о том, кто этот нежный Целадон[693].

„Да кто ж ты, болтун влюбленный?“
— Взглянь на стены возвышенны,
Где безмолвья вечный мрак;
Взглянь на окна загражденны,
На лампады там зажженны…
Знай, Наталья,— я… монах!

(I, 6)

Заключительная строка приводит нас к поэме „Монах“. Лицей — монастырь, лицеист — монах; он подвержен искушениям плоти, и „Посланье к Наталье“ является в известной мере рассказом об искушениях, в которые ввергал лицеиста-монаха образ Натальи, тревоживший и сон и воображение. Поэма „Монах“ даёт рассказ об искушениях плоти, которые выпадают на долю придуманного автором монаха. В известной мере поэт объективирует впечатления собственных искушений, вызванных образом Натальи. Он и сознаётся простодушно в своём увлечении, называет по имени Наталью. Она есть эротическое бродило в творческом процессе создания „Монаха“. Поэт жалеет, что он не владеет кистью художника, иначе он

Представил бы все прелести Натальи,
На полну грудь спустил бы прядь волос,
Вкруг головы венок душистых роз,
Вкруг милых ног одежду резвой Тальи,
Стан обхватил Киприды[694]

б пояс злат.

(I, 15)

Любопытно, что, выбирая своему монаху искушение и располагая в литературных образцах целым арсеналом разнообразнейших искушений, Пушкин в процессе объективации собственных переживаний остановился на одном виде — на искушении частью женского туалета. Не женский образ привиделся монаху, а юбка — сладострастная чёрточка, характерная для подростка.

Огню любви единственна преграда,
Любовника сладчайшая награда
И прелестей единственный покров,
О, юбка! речь к тебе я обращаю,
Строки сии тебе я посвящаю,
Одушеви перо моё, любовь!

И от этого обращения переход к действительности:

Люблю тебя, о юбка дорогая,
Когда меня под вечер ожидая,
Наталья, сняв парчовый сарафан,
Тобою лишь окружит тонкий стан.
Что может быть тогда тебя милее?
И ты, виясь вокруг прекрасных ног,
Струи ручьёв прозрачнее, светлее,
Касаешься тех мест, где юный бог
Покоится меж розой и лилеей.

(I, 10)

А в „Послании к Наталье“ —

Скромный мрак безмолвной ночи…
Дух в восторг приводят мой —
Я один в беседке с нею…
Вижу… девственну лилею,
Трепещу, томлюсь, немею…

(I, 4)