Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского

так что художественные произведения, размещенные в «Дневнике», целесообразно рассматривать в контексте «Дневника» как единого целого. Когда мы исследуем введения Достоевского к рассказам, опубликованным в «Дневнике писателя», мы можем анализировать их либо как отдельные объекты, сходные по своим свойствам с другими, рассмотренными ранее, или как часть единого замысла (например, метаутопического дискурса). Таким образом, эти рассказы являются отдельными произведениями, контексты которых образуются самим актом писательского творчества, и одновременно составными элементами метаутопии как жанра, в котором собственные жанровые импульсы рассказов представляют собой индивидуальные конкретизации единого целого[114].

Это сложное взаимодействие поверх жанровых границ вынуждает нас признать то, что нам не приходилось признавать ранее. Если бы мы по-прежнему отделяли предисловия Достоевского к его художественным произведениям, как мы поступали до сих пор, – позволяя им говорить из контекста, на который полагается художественный дискурс и который он воплощает в каждом конкретном случае, – мы бы, возможно, неправильно представили их место внутри эстетики содержащего их дискурса и внутри их структуры, действующей поверх жанровых границ. Поэтому мы действуем с осторожностью.

I. «Бобок»

Доводы Морсона достаточно убедительны для того, чтобы принимать их всерьез при анализе всего «Дневника писателя» и опубликованных в нем художественных произведений, но они не обязательно однозначно верны в отношении прозаических произведений, опубликованных в «Дневнике» в первый год его издания – т. е. задолго до того, как общий замысел всего проекта стал ясен самому автору, или, возможно, до того, как импульсы его спонтанного творчества со временем сформировали этот замысел[115]. В 1873 году в «Дневнике писателя» за весь год появляется только одно художественное произведение. Большинство публикаций представляют собой ответы Достоевского на критику, анекдоты, фельетоны, физиологические зарисовки и особо обозначенные документально-художественные произведения. Следует заметить, что в этом последнем случае Достоевский явно использует технические приемы художественного дискурса, но делает это открыто, информируя на каждом шагу читателя о том, что он использует то, что попадается ему на глаза, когда он гуляет по петербургским улицам; сочиняя рассказы, которые он впоследствии записывает, он не пытается создать иллюзию какой-то дискурсивной реальности, которая располагала бы читателя поверить рассказанному. С помощью таких приемов написан и «Бобок» – единственное художественное произведение, помещенное в «Дневнике писателя» за 1873 год.

Достоевский предпосылает этому безумному художественному произведению – диалогу мертвых, подслушанному на кладбище человеком, который скорее всего отсыпался после пьянки, – самое короткое вступление, которое мы встречаем во всем наследии Достоевского: «На этот раз помещаю “Записки одного лица”. Это не я; это совсем другое лицо. Я думаю, более не надо никакого предисловия» [Достоевский 1980: 41].

Прежде всего, обратим внимание на функцию этого предисловия. Как мы неоднократно видели, предисловия Достоевского обычно выполняют в том или ином сочетании три функции. Они указывают на жанр основного повествования, представляют главного персонажа или персонажей и содержат пояснение (явное или закамуфлированное) о зачастую не вызывающей доверия манере изложения рассказчика, поскольку именно в ней воплощается его точка зрения. Помимо общих для всех рассмотренных предисловий функций, между ними также имеется немало важных различий. Как мы видели, Достоевский постоянно меняет источник информации в каждом произведении. В «Селе Степанчикове» перед нами вымышленный автором (и в некотором роде акториальный) рассказчик, который представляет свой нарратив. В «Записках из Мертвого дома» первое, что мы слышим, – это голос вымышленного редактора, который присвоил представленный им текст. В «Записках из подполья» подпись Достоевского наводит на мысль, что перед нами аутентичное авторское вступление, но звучит речь Человека из подполья – и мы начинаем подозревать, что перед нами два голоса, ведущих между собой диалог, что создает гибридную форму фикционального и акториального авторского высказывания.