Первый день весны

Утром я проверила диван в гостиной, но папы там не было. Мама была на кухне; она двигалась, шаркая ногами и опустив голову так низко, что я не видела ее лица. На столе стоял стакан с коричнево-желтой жидкостью, похожей на яблочный сок. До этого я пила яблочный сок лишь один раз, на дне рождения Бетти, но запомнила его вкус — сиропный, как у растаявших леденцов, — поэтому подошла, чтобы отпить из стакана. Мама вдруг стала двигаться так быстро, что я едва заметила, как она выхватила у меня стакан.

— Не трогай, — сказала она. Теперь я смогла как следует разглядеть ее лицо. Половина его была фиолетово-синей и распухшей, как лопнувшая кожура гнилой сливы. Я потянулась, чтобы дотронуться до ее лица, но мама отбросила мою руку и сказала: — Иди в школу.

— Где папа?

— Его здесь нет.

— Когда он вернется?

— Он не вернется.

— До когда не вернется?

— Никогда не вернется.

Я почувствовала, как по шее у меня ползет жар, карабкаясь к ушам. Потрогала свое лицо, но оно не было горячим, а было похоже на холодную глину. Такое холодное, что его закололо. Такое холодное, что мне пришлось сесть на пол.

— Он умер? — спросила я. Мама фыркнула — негромко, одним только горлом — и в один глоток выпила весь яблочный сок.

— Да, — сказала она. — Он умер.

Весь день у меня в ушах звучало одно и то же: «Папа умер. Папа умер. Папа умер». Я не плакала, потому что никогда не плачу, но в школе вела себя еще хуже, чем обычно.

— Что на тебя сегодня нашло, Крисси Бэнкс? — спросила мисс Ингем.

— На меня ничего не нашло. От меня кое-что ушло, — ответила я.

— Перестань говорить ерунду.

— Это не ерунда.

— Не спорь со мной, Крисси.

— Не спорьте со мной, мисс Ингем.

Она отошла к своему столу и выпила таблетку от головной боли.

После школы я пошла играть со Стэйси и Шеннон. Шеннон сказала, что не хочет играть в «Звездочки в глазах»[12], поэтому я пнула ее в живот. Стэйси сказала, что пожалуется их мамочке, поэтому я пнула и ее тоже. Сильно. Она упала. Я оставила их лежать хнычущей кучей. Плевать, если наябедничают.

Когда люди бесят тебя, нужно делать им больно, чтобы преподать урок. Теперь, когда папа умер, некому было преподать маме урок, и это очень серьезная проблема.

Папа был мертв много недель, но потом однажды я вернулась из школы, а он на кухне пил пиво из банки. Когда я вошла в дверь, он помахал мне рукой и спросил:

— Все в порядке, Крис?

— Папа? — выговорила я.

— Как у тебя дела?

— Ты вернулся.

— Ага.

— Ты воскрес.

Папа засмеялся и сделал большой глоток пива.

— Да, — сказал он. — Верно.

— Как? — спросила я.

Он сунул руку в карман и достал стеклянный шарик размером с карамельку.

— Вот, держи. — И вложил его мне в руку.

В кухонное окно пробивалась полоса света, и когда шарик попал в нее, я увидела внутри него все краски мира. Полоски розового, синего, желтого, зеленого и яркого искристо-белого цвета приникали изнутри к поверхности шарика. Я по одному согнула пальцы и сжала его так крепко, что ощутила, как выгибаются кости. Самое лучшее, что мне когда-либо кто-либо дарил.

После этого папа умирал еще много раз, но я не беспокоилась, потому что со мной был мой шарик, который напоминал, что это не навсегда. Я крепко сжимала шарик в кулаке, или катала между ладоней, или совала в рот, так что он растягивал кожу щеки. Я никогда-никогда не позволяла никому-никому играть с этим шариком или даже трогать его. Папа всегда в конце концов воскресал и, как только он возвращался, всегда находил меня, прежде чем сделать что-нибудь еще. Вот так сильно он любил меня. Иногда, когда находил меня, окидывал взглядом с ног до головы и с головы до ног, а потом потирал ладонью свой подбородок. От этого раздавался такой же звук, как тогда, когда мама водила по ногтям наждачной пилочкой — скр-р-р, скр-рр, вш-ш-шух, вш-ш-шух. Он окидывал взглядом дом — пустые шкафы на кухне и порванные занавески в гостиной — и тер, тер, тер…

— Мне просто нужно кое-что уладить, понимаешь, Крис? — сказал он. — Мне нужно привести себя в порядок, и тогда я заберу тебя отсюда. Мы уедем куда-нибудь в новое место. Только мы — ты и я. Мне нужно просто разобраться в себе.

— Куда мы поедем? — спросила я.

— Куда захочешь.

— К морю?

— Если хочешь.

— А какой у нас будет дом?

Я всегда пыталась заставить его побольше говорить об этом: о том, как будет, когда он заберет меня с наших улиц, — но папа никогда не хотел говорить. Он просто сказал:

— Да-да, когда я приду в себя, когда я разберусь в себе, Крис.

Потом папа пошел в пивнушку. Пока он был в пивнушке, мама спустилась вниз с уложенными волосами и с макияжем.

— Твой отец был здесь? — спросила она. — Мне показалась, я слышала его голос.

— Он был здесь, — ответила я.

Когда я это сказала, мамино лицо ускользнуло прочь. Макияж остался на месте, застыв красивой маской, но под ней не было никого. Губы ее сделались прямой линией, а глаза потеряли блеск, словно пластик, притворявшийся стеклом. Потом она поднялась обратно наверх.