Первый день весны

Мы направились вверх по крутому склону холма. В конце дорога разветвлялась: в одну сторону вела к городу, а в другую — к переулку.

— А она добрая? — спросила Молли.

— Мама?

— Бабушка.

— Я уже давно ее не видела.

— Но когда ты ее видела, она была добрая?

Я подумала о маме, сидевшей в комнате посещений Хэверли. В качестве убийцы я нравилась ей больше. Никто из психологов, психиатров или психотерапевтов не говорил мне этого. Я додумалась сама. До того, как стать убийцей, я была хорошая, а она плохая потому, что должна была любить меня, своего ребенка, но не любила. Когда я стала убийцей, баланс сместился. Я стала ребенком, которого никто не должен любить, а она — человеком, который знал об этом с самого начала. Благодаря мне мама стала выглядеть в глазах общества провидицей, а мне отплатила хаотичными посещениями. Иногда она приезжала в Хэверли каждый день и появлялась в фойе ровно в шесть часов, когда начинался час посещений. Она могла придерживаться такого распорядка неделю или две, а после этого я не видела ее месяцами. В другом режиме заявлялась каждый день в шесть сорок пять и устраивала сцену, когда через пятнадцать минут ее просили уйти. Иногда появлялась только по будням, иногда только по субботам, иногда только в погожие дни.

Навещая меня, мама в основном только и делала, что рассказывала, что в ее жизни все устроено не так. В новой квартире в санузле сыро. Болит горло. На губе язва. Сосед нарисовал аэрозольной краской вилы на стене сада. Если я делала или говорила что-то, что ей не нравилось, она выбегала из комнаты, крича: «Никогда больше не буду навещать!» — и не приходила достаточно долго, чтобы я в это поверила. Но никогда не «никогда». Всегда возвращалась. Поговорка гласит: «Кровь — не водица», но нас связывала даже не кровь, а нечто более густое: дегтярно-черный суп из ненависти и взаимозависимости.

— Она была доброй? — повторила Молли.

— Такой же, как все люди. Иногда доброй, иногда недоброй.

— А она будет доброй ко мне?

— Надеюсь, да. А если нет, мы уйдем.

Наверху холма я поняла две вещи: жилой комплекс «Паркхилл» выстроен на месте того самого переулка, а значит, мама живет на земле, где когда-то находился переулок. Входя на территорию комплекса, я не видела никаких напоминаний о том, что когда-то вот эта дорога вела к синему дому. Квартиры располагались в двух домах-башнях, а земля между ними была превращена в баскетбольную площадку. Трое тощих мальчишек катались вокруг нее на велосипеде, явно прогуливая школу. Они проводили нас настороженными взглядами из-под капюшонов толстовок.

Лифт не работал, и когда я открыла дверь на лестничную клетку, на меня обрушился запах грязи и мочи — как будто на голову надели полиэтиленовый пакет. Молли прижала пальцы к носу.

— Фу-у-у! — произнесла она. — Тут воняет.

— Дыши через рот.

— Не хочу туда. Жутко пахнет.

— Знаю. Но придется.

— Почему мы не можем подняться на лифте?

— Он сломан.

— А другого лифта нет?

— Нет, только этот. Идем.

— А может, поищем другой лифт?

— Не найдем. А если и найдем, там, скорее всего, пахнет так же плохо, как здесь.

— Но я не хочу…

— Молли!

Этот окрик был негромким, но я стояла на лестничном пролете в окружении твердых поверхностей. Сотня полубесформенных отголосков имени Молли обрушились на нас со всех сторон. Я прошла мимо нее и поднялась на шестой этаж, ни разу не остановившись, чтобы перевести дыхание. Когда добралась до балкона, у меня кружилась голова. Молли была лишь на половине пути — она слишком старалась топать по ступеням сильнее, чтобы должным образом выразить свою злость.

— Идем, — сказала я, придерживая дверь открытой. — Быстрее.

Я почувствовала, насколько привычно моим голосовым связкам это слово — так ноге привычны разношенные домашние тапочки. Задумалась о том, сколько раз я произносила это слово прежде. «Быстрее, мы опаздываем в школу», «Быстрее, пора ложиться спать», «Быстрее, мы слишком задержались». Неожиданно показалось невероятно, ошеломляюще жестоким, сколько времени я потратила на поторапливание Молли.

— Номер шестьдесят шесть, — сказала я, когда она добралась до площадки-балкона.

Молли посмотрела на номер квартиры, возле которой мы стояли, и сказала:

— Это дальше вдоль балкона.

— Знаю, — отозвалась я. Голос мой звучал тонко, как будто, оказавшись поблизости от мамы, я сделалась младше.

Молли побежала вперед, вслух отсчитывая номера:

— Шестьдесят два, шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять… вот она, вот она, шестьдесят шесть. Можно я постучусь?

— Подожди.

Опустившись перед ней на колени, я лизнула палец и стерла капельки соуса вокруг ее рта. Мне казалось, что внутри распахнулась некая дверца, и при мысли о том, что мама где-то рядом, просвет делался шире.

— Можно я постучусь? — повторила Молли, прокрутившись на носочке левой ноги.

— Вперед, — ответила я.

Она стукнула в дверь, и мы выждали в течение пяти вдохов. Я считала. Ответа не было, и Молли посмотрела на меня.

— Попробуй еще раз.