Первый день весны

От разговора с полицейскими я распсиховалась и, когда они скрылись из виду, оделась и зашла за Линдой. Мы пошли в магазин, и я заставила Линду отвлекать миссис Банти: сперва она попросила снять с полки банку с сахарными шариками, потом — с желейными капельками, потом — с малиновыми сосалками и всякий раз говорила: «Нет-нет, я имела в виду не эту, а вон ту». Стащив пакетик с ирисками и спрятав его под платьем, я подговорила Линду сказать: «Пожалуй, сегодня не буду покупать сладкое. Слишком трудно выбрать».

— До свидания, миссис Банти, — сказала я, открывая дверь, и помахала рукой. — Спасибо за конфеты.

Вид у нее сделался озадаченный, а потом — такой сердитый, будто она сейчас взорвется. Мы выбежали из магазина, свернули за угол и пошли вверх по склону холма — к переулку.

В синем доме все так же пахло плесенью, как и в прошлый раз, когда мы были здесь с Донной и Уильямом, и пол в комнатах первого этажа все так же был усыпан осколками оконных стекол. Они хрустели у меня под ногами — словно крошечные кости. Поднявшись наверх, мы обе посмотрели на кусок пола под дырой в крыше — половицы там вспучились от сырости. Дождь просачивался в дерево, а солнце нагревало дождевую воду, и доски превращались в кашицу, как намокшая бумага. Я медленно двинулась к этому участку, чувствуя, как постукивание под ногами перешло в чавканье, когда я с твердого дерева ступила на эту кашицу. Когда я дошла до места, где пол был темнее всего, Линда предупредила:

— Осторожнее, можешь провалиться.

Я проигнорировала ее слова. Ковырнув носком туфли центр темного пятна, приподняла слой прогнившего дерева и стала смотреть, как мокрицы карабкаются на туфлю. Я стряхнула их, и они расползлись в разные стороны, попрятавшись по углам, но одна застряла в ямке в полу. Я подцепила ее каблуком, растоптала и размазала по половице, несколько раз проведя подошвой туда-сюда. Когда приподняла ногу, мокрицы больше не было — только серебристый мазок на дереве.

В кармане у меня лежал карандаш, и пока Линда ела ириски, я принялась калякать на стене, покрашенной белой краской. Одно из моих любимых занятий — калякать на стенах, потому что мне никогда-никогда этого не разрешали и это всегда-всегда сердило кого-нибудь. Я не знала, кто может рассердиться на меня за то, что я калякаю на стенах синего дома, но знала, что в конечном итоге кто-нибудь да рассердится. Сначала я выводила линии, потом рисунки, потом слова. Старалась сделать их как можно больше, размахивая рукой, словно орел крылом. Я калякала, пока кончик карандаша полностью не сточился, потом отошла назад и посмотрела на стену. Прочитала слова. Ощутила пузырьки.

— Так нельзя говорить, — сказала позади меня Линда.

— Как?

— Вот так. — Она встала и показала на одно из написанных мною слов.

— Почему?

— Оно очень плохое.

— Не плохое. А вон то — плохое. — Я отошла к другому концу стены и указала на более короткое слово, начертанное наискосок жирными буквами — каждая последующая больше предыдущей.

Линда склонила голову набок, чтобы прочитать; ее косы прямыми линиями протянулись по направлению к полу.

— Ну, да. Оно очень плохое, — сказала она, так и не сумев его прочитать.

От шипения пузырьков я чувствовала себя баллончиком с краской — как будто внутренности запихнуты в тесную металлическую оболочку. Казалось, если кто-нибудь нажмет мне на голову, кишки просто брызнут наружу и покроют стены словами и рисунками. Я подпрыгнула, а потом взвизгнула — птичий крик, вылетевший из ухмыляющегося рта. Этот крик отскочил от стен и вернулся ко мне.

Я разрывалась от энергии; тело пульсировало в таких местах, о которых я и не знала, что они могут пульсировать. Голод, и возбуждение, и раскаленная докрасна ярость были словно лава у меня в животе, распирали кожу изнутри. Я бросилась в дальний конец комнаты, оттолкнулась от стены ладонями и ступнями, метнулась в другой конец, оттолкнулась — туда-сюда, туда-сюда — и всякий раз, добегая до стены, думала: «Я могу взбежать по этой стене, пробежать по потолку, обежать комнату по стенам». Папин стеклянный шарик колотил меня по ноге сквозь карман. Я хрипло, рвано дышала, ноги у меня начинали подкашиваться, гудя от ударов о стены, поэтому я остановилась посреди комнаты, словно машинка, у которой кончился завод. Колени дрожали, грудь ныла, но бурление в животе продолжалось. Я задрала платье, присела на корточки и пописала. Бурление с шипением полилось из меня и струйкой потекло к гнилому пятну посреди пола. От него исходил стоялый запах тайны.

Закончив писать, я встала, широко расставив ноги, как маленький ребенок. Я не снимала трусы, и они промокли насквозь. Я чувствовала себя мягче, теплее. Лицо Линды было белым, словно стены, на которых я калякала. Я вышла из комнаты, и она последовала за мной, не говоря ни слова. Мы с хрустом прошли по стеклянным осколкам на первом этаже и вышли на поросшую кустарником полоску земли, где Стивена отдали мамочке. Я обернулась, чтобы взглянуть на верхнюю комнату. Отсюда я не видела своих надписей на стенах, но знала, что они там есть.