Первый день весны

— Просто захотела. В других местах я никогда не чувствовала себя дома. По крайней мере, здесь я знаю, что к чему.

— Здесь ты чувствуешь себя дома?

Мама пожала плечами и сделала судорожный вдох. До меня дошло, что она, похоже, собирается заплакать, и это было отвратительно. Я прикинула, что можно сделать, чтобы превратить ее жалость к себе в ярость.

— Тебе по-прежнему доставляют неприятности? — спросила я.

Когда мама навещала меня в Хэверли, она любила рассказывать о том, какие у нее неприятности из-за меня. Показывала записки, которые ей кидали в почтовый ящик, — кривые буквы кричали: «МАТЬ УБИЙЦЫ, ПРОЧЬ! В АД РОДИТЕЛЬНИЦУ САТАНЫ!»

Она пригубила свою выпивку.

— Практически нет. Постучим по дереву. — Трижды стукнула по столу, который явно был пластиковым.

Некоторое время мы обе молчали. Когда я представляла, как окажусь рядом с ней, мне никогда не думалось, что это будет так: редкие, напряженные слова, тонущие в обширном белом безмолвии. Я воображала крики, слезы, представляла, как вытолкну Молли вперед. «Посмотри. Посмотри, что я сделала, мама. Я сделала ее. Я сделала что-то хорошее!» И мама упадет на колени, отводя волосы с лица Молли. «Да. Ты это сделала. Отличная работа. Она прекрасна, Крисси. Она прекрасна». Я ненавидела себя за то, что поверила, будто такое может случиться, и еще сильнее — за то, что до сих пор хотела, чтобы так и случилось.

— У тебя сейчас есть работа? — спросила я.

— Да, уборка, — ответила мама. — В офисах в городе.

— Понятно.

— С раннего утра. Встаю в четыре, в пять. Возвращаюсь к полудню и ложусь спать. Поэтому я и спала, когда вы пришли. Обычно я не… ну ты понимаешь. Сплю днем только когда работаю по утрам.

— Ясно.

В уголке ее глаза начала подергиваться жилка. Мама окунула палец в свой стакан и прижала мокрым кончиком это подергивающееся место. Но подергивание не унялось. Мама провела мокрым пальцем по ободку стакана. Я вспомнила, как папа делал это, — вспомнила негромкий скрип, наполнявший воздух.

— Ты не знаешь, где сейчас папа?

— Я потеряла всякую связь с ним. Он может быть где угодно.

— О.

— Оно и к лучшему, — сказала мама, слегка оживившись. — Он был подонком.

Папа не навещал меня в Хэверли до тех пор, пока мне не исполнилось шестнадцать. Он появился спустя три дня после моего дня рождения, ввалившись в комнату для посещения с пакетом конфет, который надзирателям пришлось вскрывать, дабы убедиться, что в нем нет наркотиков или лезвий. Добравшись до стола, он плюхнул конфеты передо мной. Большинство из них посыпались на пол. Никто не стал поднимать.

— С днем рождения, — сказал он.

— Спасибо, — ответила я.

— Теперь ты взрослая.

— Ага.

— Ты выросла.

Я ничего не ответила.

— У тебя тут всё в порядке? — спросил он, взмахом руки указывая за окно. Снаружи маячило десятифутовое ограждение.

— Все отлично, — сказала я.

Папа провел ногтем большого пальца по зубам, и мы сели смотреть телевизор, укрепленный на стене в углу. Я чувствовала внутри теплый, упрямый язычок огня, согревавший меня. Папа пришел повидать меня. Он пришел повидать меня и принес мне конфеты. Он пришел повидать меня и принес мне конфеты на мой день рождения. Папа выглядел и говорил точно так же, как мне помнилось, и мне хотелось перескочить через стол и уткнуться лицом ему в основание шеи, туда, где кожа была прохладной и чуть липкой.

Когда телевизионная передача закончилась, папа откашлялся.

— Наверное, мне пора.

— Но ты только что пришел.

— Я пробыл тут почти полчаса.

— Нет, меньше.

— У меня еще есть дела.

— Но я хочу, чтобы ты остался.

Папа сел, поднял конфету, развернул ее и положил в рот. Я слышала, как она хрустит у него на зубах. Мы посмотрели еще одну передачу по телевизору. Когда она завершилась, папа положил ладони на стол.

— Ну, до скорой встречи, — сказал он.

— Ты еще придешь?

— Да, скорее всего.

— Я пробуду здесь еще два года, а потом мне придется уйти. Ты навестишь меня до этого?

— Конечно, навещу. Конечно.

— Спасибо, — сказала я, зная, что он больше не придет.

Но все же я была признательна за то, что смогла провести почти час рядом со взрослым, которому не платят за общение со мной. Папа отодвинул свой стул, и я обошла вокруг стола и прижалась к нему. Когда я обнимала его в детстве, то утыкалась лицом в мягкую выпуклость его живота, но теперь мой нос соприкасался с его верхними ребрами. Я повернула голову, потершись щекой о его рубашку. Он погладил меня по спине, потом чуть отстранил, взяв за плечи, но не так, будто хотел, чтобы я ушла, а так, как будто ему нужно было обеспечить между нами некоторое расстояние. Иногда приходится устанавливать расстояние между собой и кем-то другим, даже если этот человек тебе небезразличен, даже если ты очень его любишь — как если тебе слишком жарко рядом с ним или не хватает воздуха. Но папа отстранил меня не поэтому, а потому что не хотел, чтобы мое тело прижималось к его телу. Потому что я выросла — проросла и вытянулась, — но так и осталась дурным семенем.

— Он несколько раз навещал меня, — сказала я маме. — И не был таким уж плохим.

— Был, — возразила она.

— Он был лучше тебя.