Первый день весны

— Ты никогда не видела Молли, — сказала я, надеясь, что она ухватит эту приманку. «Конечно, конечно, твоя дочь, твоя малышка. Она замечательная, Крисси. Я прямо сейчас пойду в гостиную и буду любоваться на нее».

Мама запустила руку в свой рукав. Чесалась она с таким звуком, как будто нож соскребал чешую с рыбы.

— Но почему сейчас? — спросила она.

— Иногда просто бывает чувство, как будто сейчас самое время для чего-то, — сказала я. — Как тогда, когда ты решила, будто сейчас самое время отдать меня в приемную семью.

Это сработало именно так, как я хотела: мама перестала чесаться, звук прекратился. Она медленно вытащила руку из рукава, и я увидела под ее ногтями белую пыль — чешуйки сухой кожи.

— Не знаю, почему ты это запомнила…

— Я ведь уже не была младенцем. Мне было восемь лет.

— Ну, и каких слов ты от меня ждешь? Я не знала, как о тебе заботиться. Откуда мне было знать? Никто никогда не говорил мне. Моя мать никогда не заботилась обо мне. Если тебя чему-то не научили, ты и не будешь этого знать.

— Это не так уж трудно.

— Ты была проблемным ребенком, присматривать за тобой было нелегко.

— А ты была проблемной матерью, под чьим присмотром мне жилось нелегко.

— Оставь это, Крисси. Почему ты не можешь просто оставить все это?

Я почувствовала, что она закрывается. И вцепилась в список вопросов, составленный мною в поезде.

— Ты знала?

— О чем?

— О том, что это сделала я. Насчет Стивена. Еще до того, как все остальные узнали.

Мама откинулась на спинку стула и стала смотреть в сторону. Я видела: она пытается снять слои «то-что-я-знаю-теперь» и добраться до ядра «то-что-я-знала-тогда».

— Да. Думаю, да.

— Откуда?

— Ну точно не скажу. Но помню, как бывала в церкви, и там были они — ну, ты знаешь, эти назойливые бабы. Шептались друг с другом, и одна из них сказала: «Они опрашивают всех детишек, верно?», — а другая ответила: «Да, они считают, будто происходит что-то очень плохое». Или что-то вроде того. И было понятно, что они имеют в виду, — все начали болтать, что это мог сделать кто-то из детей. И я, помнится, подумала: «О, значит, она».

— И всё?

— Это всё, что я помню.

— Ты должна была что-то почувствовать.

— Я почувствовала, будто знала об этом все время.

— Почему ты никому не сказала? Если ты все время знала, почему не сказала полиции?

— Не знаю, честно говоря.

— Ты могла бы избавиться от меня намного быстрее. Ты ведь этого хотела?

Я знала, что опять копаю в том же самом месте, добиваясь от нее реакции. «Я не хотела избавляться от тебя. Я хотела, чтобы ты осталась со мной. Ты мне небезразлична. Ты — моя дочь, моя Крисси». Мама натянула рукава халата на ладони и сунула их под себя.

— На самом деле я не знаю, чего хотела, — сказала она. — Я довольно плохо помню все это. Если б я выдала тебя… ну пришлось бы что-то делать, как-то доказывать. Наверное, просто не хотела утруждаться. Чувствовала как-то так: «Ну он уже мертв, какая теперь-то разница?»

— А-а, — протянула я. Было что-то унизительное в том, чтобы значить для нее так мало. — Не могу поверить в то, что ты просто бездействовала.

— Я не бездействовала. Пыталась сделать кое-что.

— Что?

— Ты знаешь, что я имею в виду.

Я услышала, как отворилась дверь гостиной, и вышла в прихожую, где стояла Молли.

— Что случилось? — спросила я.

— С телевизором что-то не так, — сказала она, указывая на экран.

По нему бежали серые полосы. Я перегнулась через телевизор и посмотрела на мешанину кабелей, пока не нашла тот, который нужно было воткнуть в гнездо плотнее.

— Лучше? — спросила я.

— Да, — ответила Молли.

Я начала выпрямляться, но остановилась, когда увидела квадратную жестяную коробку в щели за телевизионной тумбочкой. Достала ее, сняла крышку и увидела толстую стопку открыток «С днем рождения!» Они были испещрены дурацкими изображениями: плюшевые мишки, сердечки, тортики с желтыми свечками. Моя сумка стояла рядом со столиком; я сунула в нее жестянку, удостоверившись, что Молли не видит. Когда выпрямлялась, мое колено щелкнуло.

— Мы скоро пойдем, — сказала я.

— Хорошо, — отозвалась Молли.

Она снова забилась в угол дивана, прикипев взглядом к экрану. В синеватом свете ее щеки и губы выглядели гладко, как у фарфоровой куклы. В глазах мелькали отраженные кадры. Меня неожиданно разгневало то, какая она идеальная, какая далекая от сотен тысяч обычных детей, живущих на свете. Мне предначертано потерять ее. Наша история с самого начала обречена. И ужасно нечестно, что именно Молли — настолько особенная.

Когда я вернулась на кухню, мама даже не подняла взгляд.

— С ней все хорошо, — сообщила я. — Просто что-то с телевизором. Я исправила.

— А, ну да. Он старый.

— Ведь она тебе вовсе не интересна, верно?

— Она — не мой ребенок.

— Нет. Но я — твой ребенок. А она — мой ребенок. Так что тебе должно быть не все равно.

Она выдохнула воздух сквозь зубы, надувая губы, и ослабила пояс халата.

— Ты не ребенок. Ты не ребенок вот уже много лет.

— Я имею в виду — твоя дочь. Не ребенок. Но твоя дочь.