Первый день весны

Вероятно, это была самая большая честность, которую мама когда-либо проявляла в общении со мной, и эта честность оказалась слишком огромной, чтобы принять ее. Я распрямилась и встала, но во мне все равно не хватало места. Все казалось слишком большим: мамины слова, сырая квартира, земля, пульсирующая воспоминаниями о синем доме… Собственное лицо казалось мне мячом, куда залили кипяток. Я подошла к холодильнику, открыла дверцу и присела на корточки, чтобы ощутить холодный воздух. Одна полка была заставлена банками с кока-колой. Я вообразила холодную струйку, текущую по пищеводу, осадок на зубах от сладкой жидкости. В Хэверли нам давали кока-колу только на Рождество, и когда я вышла оттуда, то несколько недель только и пила ее, и мне казалось, будто эти несколько недель были сплошным Рождеством. Я была безрассудно, отчаянно нездорова, когда вышла оттуда. Посыпала еду таким количеством соли, что та царапала мне десны, и в итоге я просыпалась ночью от невыносимой жажды и тянулась за двухлитровой бутылкой кока-колы, которую всегда ставила рядом с кроватью. Когда процеживала коричневую жидкость сквозь зубы, то чувствовала, как эмаль слезает, точно слои бумаги. Иногда это казалось мне экспериментом: проверить, сколько газировки поместится у меня внутри, прежде чем организм откажется принимать ее. В день, когда я обнаружила, что беременна, выпила четыре литра кока-колы — а потом девять месяцев не брала в рот ни капли. Я заставляла себя пить воду, давясь зловещим отсутствием вкуса. Чрево освободилось от углекислоты и наполнилось Молли, и с каждым днем я все сильнее чувствовала, как она соединяет мои разрозненные части.

Быть может, именно это чувствовалось сильнее всего — то, что я теперь увидела маму цельной. Она стала меньше, тише и лучше, чем прежде. Трезва. Встала на ноги. Зарабатывает деньги и заполняет шкафы едой. Именно так случилось со мной, когда я обнаружила, что ношу Молли, — только с мамой это произошло в обратном порядке. Я выстроила себя заново потому, что у меня появилась Молли. Мама сделала это потому, что я покинула ее.

У меня затекли ноги от сидения на корточках, поэтому я закрыла дверцу холодильника, села на пол, подалась вперед и прижалась лбом к прохладному пластику. Я была до кончиков пальцев наполнена отголосками того, что сказала мама. «Значит, она». «Какая теперь-то разница?» «Хотела бы, чтобы мне было двадцать пять, как тебе». «Я не бездействовала. Пыталась сделать кое-что». Я догадывалась, что она имела в виду, и ужас от этого был силен, но другие вещи были сильнее — такие, как дрожь ярости, пронизывавшая меня, когда я думала о людях, плевавших в нее на улице; такие, как тепло от осознания того, что она помнит, сколько мне лет.

Крисси

Когда я увидела маму в субботу, то подумала, что она, должно быть, больна. Я сидела на придверном коврике в прихожей и завязывала свои шнурки узлами, которые никогда не развязывались, а мама вышла из гостиной. Я не знала, что она там. Щеки у нее были очень розовые, а глаза — очень блестящие, и она как-то очень странно кривила губы. Я встала.

— Привет, — сказала мама, потом подошла и остановилась рядом со мной.

Я подумала, что она, наверное, хочет обнять меня, но не может заставить себя сделать это. Вместо этого она похлопала меня по плечу. Вблизи мама пахла темным женским запахом: кровью, мясом и туалетом. Я дышала через рот, чтобы не вбирать этот запах.

— Ты больна? — спросила я.

— Нет, — ответила она.

— У тебя нет подагры?

— Почему у меня должна быть подагра?

— Не знаю. У мужа миссис Банти есть.

— У меня все хорошо. Собираешься идти поиграть?

Я кивнула, по-прежнему стараясь не дышать носом.

— С кем ты играешь?

— С Линдой.

— Ах да. С Линдой. Славно.

На самом деле мама даже не знала, кто такая Линда.

Она извлекла из-за спины картонную тубу с шоколадным драже.

— Я купила это для тебя. Чтобы ты могла поесть, пока играешь.

Я протянула руку. Мама позволила мне взять тубу — на ощупь та была гладкой.

— Хорошо, — сказала я и пошла к двери, но мама схватила меня за руку и потянула назад. Она вцепилась в меня так крепко, что я чувствовала, как на моей коже под ее пальцами проступают синяки.

— Я купила эти конфеты для тебя, понятно? Потратила свои собственные деньги, чтобы купить их, и я купила их только для тебя. Так что не смей делиться ими с другими детьми. Понятно?

Я мотнула головой, показывая, что не буду этого делать, и это была правда, потому что я даже не думала о том, чтобы делиться конфетами с другими детьми. Мама наклонилась и поцеловала меня в щеку, коротко и грубо. Ее губы были шершавыми, как древесная кора.

— Ты должна сама съесть их все. Съешь их все, — сказала она.

— Съем, — согласилась я.

Мама положила руку мне на голову, закрыла глаза и пробормотала:

— Отче, защити меня. Боже, сохрани меня.

Я хотела как следует посмотреть на нее, чтобы убедиться, что это действительно мама, а не какая-то другая женщина, одетая как мама, но, едва закончив молиться, она ушла в кухню и закрыла за собой дверь. Я вышла из дома, прижимая пальцы к щеке — к тому месту, куда она поцеловала.