Первый день весны

Я подумала о том, чтобы закричать, выругаться и швырнуть миску на пол, но чувствовала себя слишком слабой для того, чтобы быть плохой. Сестра Ховард отошла к другой девочке, и я зачерпнула ложку овсянки. Та была густой и даже в ложке не теряла свою форму, но я все равно сунула ее в рот, и на вкус овсянка оказалась менее гадкой, чем на вид. Когда я проглотила ее, мое горло покрылось изнутри липким молочным слоем, и сгнивший зуб даже не заболел, потому что овсянку не нужно было жевать. Сестра Ховард вернулась, когда я подбирала пальцем последние крупинки сахара.

— Так ты все же проголодалась, да, малышка? — сказала она.

— Почему я здесь?

— Ты же знаешь, что ты в больнице, верно?

Я кивнула. На самом деле не знала, пока она не сказала, но не хотела выглядеть тупой. Она поставила поднос из-под моего завтрака на пол и села на край постели.

— Ты в больнице, потому что вчера съела то, что не следовало есть. Таблетки. Помнишь это? Они были в упаковке из-под конфет. Должно быть, ты подумала, что это конфеты. Помнишь?

— Шоколадное драже, — сказала я.

Она кивнула.

— Но на самом деле это было не драже, малышка. А таблетки. Некоторые взрослые пьют их, чтобы крепче спать. Это совсем не для детей. Поэтому, когда ты их съела, тебе стало плохо.

— А-а, ясно…

Сестра Ховард облизала губы.

— Кто-нибудь дал тебе это драже? — спросила она и коснулась моей руки.

Я смотрела на ее ногти, коротко подстриженные, с аккуратным круглым краем. Мои ногти были разной длины — некоторые обгрызены почти до мяса, другие такие длинные, что почти загибались внутрь, — но все они были грязные. Я согнула пальцы, чтобы спрятать их.

— Не помню, — ответила я. — Наверное, где-то нашла. Может быть, подобрала на улице… Не помню.

Вид у сестры Ховард был разочарованный. Она подняла поднос и встала, оставив на постели вмятину.

— Что ж, — произнесла она, — может быть, вспомнишь, если как следует подумаешь. А?

— Я была мертвой? — спросила я. — До того, как попала в больницу. После того, как съела таблетки. Я была мертвой?

Сестра Ховард засмеялась.

— Конечно, нет. Если б ты была мертвой, то мы с тобой сейчас не разговаривали бы, верно?

Она явно была из тех, кто не понимал, что умирать можно по-разному. Когда я подумала о людях, которые умеют оживать, в горле у меня что-то сжалось, и я посмотрела сначала в одну сторону от своей кровати, а потом в другую.

— Что такое? — спросила сестра Ховард.

— Где моя одежда?

— Одежда, которая была на тебе, когда тебя привезли? Мы отправили ее на хранение. Не волнуйся, она не потеряется.

— Она нужна мне сейчас, — сказала я. Голос звучал сдавленно и мокро, и я ненавидела это, но продолжала говорить. — Это важно.

— Почему?

— У меня в карманах лежали нужные вещи.

— Вот как? Ну, я думаю, они никуда…

— Они нужны мне сейчас! — выкрикнула я.

Глаза сестры Ховард стали очень большими, потом она уклацала прочь. Скрылась за дверью в дальнем конце белой комнаты, и я уже собиралась бежать за ней, но сестра быстро вернулась, неся мою одежду, сложенную аккуратной стопкой.

— Вот, держи, — сказала она, роняя стопку на постель. — Так лучше?

Я ничего не ответила — была слишком занята тем, что рылась в карманах своей юбки. Мои пальцы сомкнулись вокруг стеклянного шарика, и я кивнула.

— Да, так лучше.

Теперь, когда я знала, что шарик цел, одежда больше не была мне нужна; я спихнула ее на пол и села, опираясь спиной на изголовье кровати. Мальчик со сломанной рукой отставил свой поднос и здоровой рукой листал книгу с картинками. На полу рядом с ним стоял магазинный пакет, набитый игрушками, книгами и упаковками с лакомствами. Я сжала в ладони шарик, так, чтобы, если этот мальчик посмотрит на меня, он мог бы подумать, что мне тоже кто-то принес игрушки.

Сидеть в постели было скучно, говорить было не с кем, делать было нечего, и я обрадовалась, когда в комнату вошел мужчина в белом халате в сопровождении клацающих туфлями сестер. На шее у него висел стетоскоп — я знала, что эта штука называется стетоскоп, потому что такой стетоскоп был в чемоданчике для игры в доктора, который Донне на прошлое Рождество подарила бабушка, и Донна никому никогда не разрешала играть с этим чемоданчиком. Доктор в белом халате не говорил со мной, только с сестрами, которые кивали, и что-то чирикали, и записывали всякое-разное на листках бумаги. У доктора были темные волосы и худое лицо, и я подумала, что он, наверное, тоже никогда никому не позволяет брать свой стетоскоп.

— Уложите ее ровно, — сказал он, со щелканьем натягивая пару белых тянучих перчаток.