Первый день весны

Я хотела закричать: «Линда, я только и делаю, что представляю на этом месте Молли!» Хотела завыть: «С тех самых пор, как она родилась, я только и делаю, что представляю ее на этом месте. Иногда я смотрю на Молли и гадаю, видела ли я ее когда-нибудь по-настоящему, видела ли я когда-нибудь ее подлинное лицо, потому что не вижу ее лица, когда смотрю на нее. А вижу лицо ребенка, из которого выдавлена вся жизнь до капли. Бывают моменты, когда я об этом забываю, моменты, когда Молли смеется, и я ловлю себя на том, что радуюсь этому, и тогда вспоминаю, что не должна радоваться. Потому что отняла эту радость у других людей, и они никогда не порадуются смеху своего ребенка, его улыбке, тому, как он вырос. Никогда. Я хочу, чтобы они простили меня, но знаю, что они не могут, потому что не простила бы себя, если б это была Молли. Иногда я думаю, что мне не требуется пожизненное заключение, потому что вместо этого у меня есть Молли. Она — мой приговор. Пока она у меня есть, я не смогу забыть о том, что сделала. Никогда. Ни за что».

— Мне следовало просто сдаться, верно? — произнесла я. Голос мой звучал так, словно у меня был заложен нос, и я заставила себя засмеяться, чтобы показать, что я не плачу.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Линда.

— Я не смогу повернуть время назад. Не смогу исправить, что уже сделано. Так что это бессмысленно. И глупо. Мне следовало бы просто от всего отказаться.

— От чего «всего»? От чего тебе следовало отказаться?

— Просто от всего. От всех попыток.

— Потому что люди тебя не простят?

— Да.

— Я считаю, это значит совсем обратное, чем «нужно отказаться».

— Что?

— Сомневаюсь, что тебя простят, что бы ты ни делала. Так что ты можешь всю свою жизнь прожить абсолютно несчастной, потому что сделала их абсолютно несчастными, и тебя не простят. Или можешь просто жить нормальной жизнью, как все остальные, просто попытаться — попытаться сделать жизнь как можно лучше для себя и для Молли. Тебя все равно не простят. Тебя не простят в любом случае. Ты не можешь сделать так, чтобы тем детям и их родным стало лучше. Но ты можешь сделать так, чтобы двум людям стало лучше.

— Одному человеку. Молли.

— Двум людям. Молли и тебе.

Я ничего не сказала. Бессмысленность всего этого забивала мне горло, словно жир, скопившийся в сточной трубе, — и это была не бессмысленность попыток заставить людей простить меня. А бессмысленность попыток думать о будущем для двух людей, которых вскоре разлучат.

— Они забирают ее, — сказала я. Я не хотела, чтобы эти слова прозвучали как возражение, но именно так они и прозвучали — коротко и резко.

— Кто? Социальные службы? — спросила Линда.

— Да.

— Почему?

— Полагаю, потому, что я не очень хорошая мать.

— Не уверена, что кто-то считает себя особо хорошей матерью.

Я засмеялась. Получилось грубо.

— Можно подумать, ты не идеальная мать, — сказала я.

— Что? — Линда фыркнула. — Ты видела, в каком состоянии этот дом? Да это же полный кавардак. Мы родили больше детей, чем можем себе позволить, а скоро будет еще один. То есть, конечно, я их люблю, люблю быть их мамой. Конечно, мне это по душе. И я умею это лучше, чем что-либо еще. Но идеальная?.. Даже близко нет.

— Мне ты кажешься очень хорошей матерью, — возразила я.

Линда опустила взгляд, и на ее щеках проступили розовые пятна. До меня дошло, что это, возможно, первый раз, когда я ее за что-то похвалила. Уголки ее губ помимо ее воли поползли вверх. Я, конечно же, хотела бы вернуться в прошлое и исправить свои крупные дурные поступки, но в этот момент мне хотелось изменить и мелкие промахи. Я хотела бы, чтобы нам снова стало по восемь лет — я могла бы быть добрее к Линде, могла бы сказать ей, что она хорошо умеет стоять на руках, что она очень хорошая подруга…

— Почему ты думаешь, будто Молли собираются забрать? — спросила она, вытирая лицо рукавом, как будто могла стереть со щек румянец.

— Ее запястье, — объяснила я.

— Оно сломано?

— Да.

— Бедняжка… Лили тоже сломала запястье в прошлом году.

— Правда?

— Да. Сначала ей это нравилось — гипс и все такое, — но к концу назначенного врачом срока жутко надоело. Она хотела плавать, играть в мяч — в общем, как обычно. А за год до этого Джейсон сломал ногу, а Шарлотта сильно рассекла лоб. Чуть-чуть ниже — и она осталась бы без глаза. Такое ощущение, что весь тот год мы прожили в больнице.

— Разве ты не волновалась?

— Ну да, ужасно волновалась. Но дети — они крепкие. Быстро восстанавливаются.

— Они вовсе не крепкие. Могут сильно пораниться. И это происходит так быстро, что ты даже не успеваешь понять, что натворила.

— Но тут-то ничего подобного не было. Это была случайность.

— Она залезла на парапет набережной. Знала, что не должна туда лазить, но залезла, пока я не видела. Я пыталась заставить ее спуститься. Дернула за руку. Она упала.

— Именно. Это случайность. Джейсон сломал ногу, потому что я споткнулась на верхней ступеньке лестницы и сшибла его с ног. Он пролетел вниз до самого пола. Я чувствовала себя ужасно виноватой, но не следует помнить об этом вечно. Никто ведь не хотел причинить им вреда.