Первый день весны

— Просто не справлялась. С тех самых пор, как Крисси была маленькой. Помню, я катила коляску с Линдой мимо их дома и услышала, как плачет ребенок, но это был не обычный плач, дети не должны так плакать. Настоящие вопли. Вой. Это повторялось снова и снова, и я снова и снова проходила мимо, потому что нельзя же вмешиваться в семейные дела, понимаете? Но потом наконец решила, что это неправильно, совсем неправильно, и тогда подошла к двери и постучала. Пришлось немного подождать, но в конце концов она — Элинор — вышла, держа Крисси на руках. Я даже не успела ничего сказать, как она сунула ее мне. «Плачет и плачет, это невыносимо, я ничего не могу сделать, забери ее», — выпалила и захлопнула дверь.

— И что вы сделали?

— А что я должна была сделать? Она была ужасно тощей. Вполовину меньше Линды — а Линда была совсем не крупной. Я отнесла ее к себе домой и дала ей бутылочку молока. Три, если говорить точно. Она пробыла у меня несколько часов и все время ела, словно умирала от голода. А потом я вернулась, и Элинор открыла дверь и забрала Крисси у меня, как будто это было совершенно нормально. Как будто не было ничего такого в том, чтобы на полдня отдать своего ребенка чужой женщине.

— И вы не подумали никому рассказать об этом? Социальным службам? Полиции?

— Конечно, подумала. Некоторое время я ни о чем другом и не могла думать. Но что бы я им сказала? «Я знаю ребенка, который много плачет»? Это прозвучало бы глупо. И иногда я видела Элинор в церкви с коляской, а иногда появлялся папа Крисси, и я думала: «Что ж, они справляются, у них все хорошо». Я не могла так поступить. Это было бы все равно что донос. Я не могла поступить так с другой матерью.

— Отношения между Кристиной и ее матерью… как они выглядели с внешней точки зрения, по мере того как девочка росла?

Мамочка Линды повернулась еще сильнее, так, что теперь она стояла спиной к маме.

— Элинор делала все, чтобы избавиться от Крисси, — сказала она. — Как я уже говорила, я не знаю, что это было: нежелание иметь ребенка, невозможность справиться с ребенком, невозможность справиться с таким ребенком… Могло быть что угодно. Но когда мы смотрели на то, что происходит между ними, с трудом верили, что ей не плевать на Кристину.

Слова протеста вскипели у меня внутри, словно тошнота.

— Заткнись, — сказала я так громко, что все посмотрели на меня. — Заткнись, заткнись, заткнись!

Линдина мамочка не смотрела на меня. Она продолжала стоять лицом к судье.

— Я всегда говорила, что сделаю для Крисси все, что в моих силах. Я говорила это своему мужу: «Мы должны сделать все возможное для этой девочки, у нее же почти ничего нет». Вот то, во что мы верим, то, чему нас учит Господь. И какое-то время я делала все возможное — пока она была маленькой. Я забирала ее к себе, кормила, отдавала некоторые Линдины вещи. Но потом Крисси выросла и стала трудным ребенком. Я перестала делать что-нибудь для нее, потому что решила: если я и дальше буду, она продолжит болтаться поблизости. Я не хотела, чтобы она все время играла с Линдой. Не хотела, чтобы люди считали их подругами.

Линдина мамочка закашлялась мокрым кашлем и стерла что-то со щеки.

— Она совершила ужасное дело. Действительно совершила. Но она всего лишь ребенок. Ей было нужно, чтобы такие люди, как я, заботились о ее теле и душе, а я этого не сделала. Я подвела ее. Она — всего лишь маленькая девочка.

Она оглянулась на меня через плечо — как будто была не в состоянии задержать на мне взгляд. Этот взгляд скользнул по полу моего стеклянного ящика, к скамье, где сидела мамочка Стивена.

— Прости, — сказала Линдина мамочка.

Я закрыла лицо руками. Я не говорила — я кричала:

— Ненавижу тебя, ненавижу тебя, ненавижу тебя!

Кричала, хватала воздух ртом и топала ногами по полу своего ящика — сначала одной ногой, потом другой, как будто бежала или маршировала. Охранники схватили меня под мышки и поволокли меня вниз по лестнице, в камеру. Держали, пока я не устала пинаться и кричать. Потом ушли.

— Мы — лучшие подруги, — шептала я, оставшись в одиночестве. — Мы с Линдой — лучшие подруги. И ты мне не нужна. И маме на меня не плевать…

Сейчас за столом Линда молчала так долго, что щеки мои запылали, а горло заболело, а потом она сказала:

— Да. Лучшие подруги, — так тихо, что я едва расслышала ее. Но я расслышала. И впитала ее слова без остатка.

— Спасибо, — произнесла я.

— Тебе нужно поспать, — сказала Линда. — Ты, наверное, ужасно устала.

— Да, наверное, — отозвалась я.

Я не хотела прекращать этот разговор. В течение этих лет я много часов провела, воображая, что скажу ей, когда мы встретимся снова, — и не озвучила даже крошечную долю. Почти так же было с мамой: и та и другая встреча были не грандиозной развязкой, которую я отрепетировала заранее, а невероятными столкновениями с людьми, сильно отличавшимися от образов у меня в голове. Я подумала, что, возможно, так и буду испытывать это ощущение, даже если проговорю с ними целый месяц, потому что не могу освободиться от той ноши, которую предназначено нести мне и только мне.