Пьеса для расстроенного пианино (СИ)

- Если они узнают об этом, то заставят тебя сделать аборт, после которого ты уже никогда не сможешь иметь детей. Постарайся родить. Пусть хотя бы всё идёт своим чередом, - посоветовала врач. - Не думай о ребёнке, подумай о себе. У тебя ещё целая жизнь впереди.

Целая жизнь! Тогда это звучало смешно. Какая такая жизнь? Здесь? В этом проклятом месте?!

- Скорее всего, ты его даже не выносишь..., - утешила меня женщина.

- А если ребёнок родится? Что мне с ним делать? - заплакала я. Уж верьте моему слову, тут было от чего отчаяться. Я не понаслышке знала, что женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который можно было достать простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, и они служили пеленками для малыша. Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.

- Если так случится, вовсе не обязательно, что его оставят тебе. Я бы на это даже не рассчитывала.

Это была сущая правда. После родов младенца уносили в комнату..., где детский крик обрывался и до рожениц доносился плеск воды, а потом... роженица могла увидеть тельце своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.

В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации... Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей... Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.

Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости...

В последние полгода я столкнулась здесь со многими страшными вещами, но не думала, что смогу пережить ещё и такое. Полночи я плакала, не переставая. Всё пыталась понять, когда это могло случиться. И что меня ждёт дальше. Мне было очень страшно. Я передумала все мысли, какие только возможно. Предусмотрела любой исход, пережила его в своём воображении заранее, чтобы быть готовой к чему угодно. Фраза о том, что, скорее всего, я его даже не выношу, согревала мне душу. Да и мало ли что могло случиться? Выкидыши случаются довольно часто и при более благоприятных условиях. Я могла потерять его, надорвавшись, или меня могли пнуть в живот - такое происходило каждый день сплошь и рядом. Он бы умер и вышел сам по себе. Это было бы проще всего. Тогда я не относилось к этому ребёнку, как к своей плоти и крови. Я была к нему совершенно равнодушна. Расценивала его появление, как болезнь, от которой можно либо излечиться, либо умереть. Само его наличие намного усложняло мою жизнь. Вот и всё, что я чувствовала. Никакого материнского инстинкта, никаких сантиментов. Аушвиц сделал из меня железного прагматика, рассматривающего каждое новое явление в жизни исключительно с точки зрения его практической пользы. Наступило лето - прекрасно! Теперь мы могли есть траву. В ней было много витаминов. Она делала нас здоровее и выносливее. Беременность - плохо. От неё я становилась слабой и больной. Весь расчёт.

- Послушай, если ты забеременела в конце мае, то ребёнок должен родиться в январе или в начале февраля, - наконец сказала мне Фриде, крепко обхватив меня руками. Мы лежали на жёстких нарах, и она нашептывала мне на ухо.

- Если он вообще родится, - ответила я со вздохом.

- Это не так плохо. Значит, всё, что тебе нужно, это продержаться до 27 января, - сообщила она.

- Всего-то? - горько улыбнулась я. - Почему именно до 27-го?