Песчаная роза

– Наверняка в обоих есть. Надеюсь, удастся взять такси.

Зная убогость московской жизни, Ксения на это как раз не надеялась, но возражать не стала. Пошли по Лялину переулку к Покровке. Комья тополиного пуха лениво перекатывались по асфальту. Зажглись фонари. Сергей молчал. Она чувствовала, как с каждым шагом растет их отдаление. Почему, объяснить было так же невозможно, как невозможно было объяснить, почему они предались физической любви едва ли не в первую минуту встречи. Теперь ей было очевидно: то, что бросило их друг к другу так мгновенно, что показалось полной, абсолютной открытостью, – оказалось всего лишь поспешной иллюзией. Как и следовало ожидать по сколько-нибудь здравом осмыслении их странной, нелепой, выморочной жизни, которую язык не поворачивался назвать семейной.

Но идти молча было тягостно, и она спросила:

– Ты был во Фрайбурге? Я догадалась по бэхле в твоем письме. Или это было давно?

– Не очень давно, – бесстрастно и ровно, в такт шагам, ответил Сергей. – С месяц назад, наверное. Во Фрайбурге был по дороге из Берлина. Оттуда вернулся в Париж.

«Зачем я спросила? Зачем он ответил? – подумала Ксения. – Ничего не значат все эти названия. И ничто не имеет ни смысла, ни следствий».

Уныние накрыло ее своей привычной душной тяжестью.

– Ты хочешь спросить, чем я занимаюсь? – тем же ровным тоном спросил он.

– Нет, – ответила она.

– Почему же? Могу ответить.

– Но я совсем не…

– Убиваю. Похищаю людей. Переправляю их сюда. В лучшем случае способствую этому.

Ксения остановилась как вкопанная. Сергей по инерции сделал еще шаг и остановился тоже. Она смотрела в его окаменевшую спину. Он обернулся. Глаза мертвые.

– Мне больше нечего тебе сказать, – наконец произнес он.

– Может быть, вернемся? – с трудом выговорила Ксения.

– Куда?

– Домой. Ты же сказал, что не голоден.

– Не голоден.

– Вернемся, – повторила она.

Сергей молча пошел обратно к Подсосенскому переулку.

В детстве Ксения таскала взрослые книжки из шкафа в папином кабинете. В одной из них она прочитала, что человек, убивший другого человека, меняется необратимо, и эта перемена так страшна, что сама по себе сравнима с адом. Потом, в гражданскую войну, она видела столько убитых и убивающих, что эта мысль почти забылась. И вот теперь Ксения поняла ее абсолютную леденящую правду. Она никого не убила, но ад вошел в нее.

Шли быстро, словно убегая от кого-то. Калитка была еще отперта, дворника не было видно. Представив, что сейчас пришлось бы вдобавок ко всему отвечать на его бодрые и наглые расспросы, Ксения поежилась.

У подъезда Сергей остановился.

– У тебя есть ключ? – спросила она, глядя в его напряженную спину. – Иначе не попадем в квартиру. Я свой забыла.

Его плечи опустились. Обреченность этого движения была все же лучше, чем мертвая неподвижность. Он открыл дверь подъезда, пропустил Ксению перед собой. Она прошла, опустив голову, чтобы не видеть его глаз.

В прихожей Ксения сказала:

– Я сегодня провожала Андрюшу. Встала поэтому рано. Так что теперь же лягу. – И добавила, предупреждая его вопрос: – У Домны в комнате. А ты ложись в гостиной. Постель свежая, полотенца в ванной тоже. Домна перед отъездом все белье поменяла.

Гостиная называдась так лишь условно. Гости приходили раз в год на день рождения Андрюши, это были его друзья и одноклассники. В остальное время Ксения занималась в этой комнате с детьми за длинным письменным столом и здесь же спала на кушетке.

В день своего первого появления в квартире Домна заявила, что будет спать в прихожей, но Ксения категорически этому воспротивилась.

– Спальня мне совершенно не нужна, – объяснила она. – Та комната будет вашей.

– А как муж вернется? – спросила тогда Домна. – Где спать будете?

– Завтрашний день сам о себе подумает, – ответила Ксения.

О возвращении Сергея не пришлось после этого думать ни завтрашнему дню, ни послезавтрашнему. Когда Андрюша подрос, она перенесла свою кушетку из детской в гостиную. Все это было немыслимой роскошью вообще-то, люди жили по пять человек в комнате и по тридцать в коммунальной квартире.

Сергей молча пошел по коридору. Она закрылась в Домниной комнате, прислушиваясь к его шагам. Зашумела в ванной вода. Затихла. Расслышав, что за ним закрывается дверь гостиной, Ксения тоже проскользнула в ванную.

Он развернул мыло – она положила утром новое, в обертке. Лавандовое. Зря думала в первый свой московский вечер, что придется привыкать к мылу из собак; не пришлось. Одно полотенце было влажным. Стоя под душем, она отводила от него глаза, как будто во влажном полотенце было что-то постыдное. Интимность всего этого вызывала у нее растерянность, едва ли не страх, совершенно необъснимый. Сделала воду погорячее, но ледяной озноб, охвативший на улице, не проходил. Слово «убиваю» колом стояло в груди.