Песчаная роза

Вошли во двор, и Алеся с Квотой сели на скамейку у детской площадки. При взгляде на уточку-качалку Роману сделалось не по себе. Даже не от воспоминания об Ире, а от чего-то другого, с Ирой же связанного… Но сейчас было совсем не время предаваться воспоминаниям, и он отогнал эти мысли.

Пока Квота передавал Алесе файл с протоколом и что-то ей объяснял, Роман сказал Соне:

– Надо «Скорую» вызвать, вам не кажется?

– Кажется, – ответила она. – Но Алеся не хочет.

– Почему?

– Чтобы Сережку не пугать. И Женю тоже.

– Ваш брат не из пугливых.

– Она этого и боится.

Роману казалось, что Артынов достаточно хладнокровен, чтобы не броситься громить РОВД или разыскивать патрульных, доставивших туда его беременную жену. Но вместе с тем он понимал, что такое хладнокровие, притом постоянное, не дается легко никому, а значит, реакция Артынова на лютую эту дичь может оказаться непредсказуемой.

Квота поднялся со скамейки и подошел к Роману.

– Я все объяснил Алесе, – сказал он. – От нее ничего особенного не требуется, я сам сделаю все необходимое.

Соня тем временем села на скамейку рядом с Алесей.

– Давай все-таки… – услышал Роман ее голос.

– Елисей Константинович, – спросил он, идя рядом с Квотой к выходу из двора, – сколько я вам должен?

– Я пришлю счет.

Роман поблагодарил Квоту, и тот ушел.

Когда он вернулся к скамейке, Алеся выглядела уже получше. Во всяком случае, вытирала слезы, а не смотрела с пугающей безучастностью. И глаза наконец стали такими, какие он видел, когда она склонялась над ним в реанимации.

– Спасибо, – глядя на Романа этими синими заплканными глазами, проговорила она. – Если бы не вы, то я… то со мной бы…

– Все будет хорошо, – сказал Роман. – Вы успокоитесь, отдохнете. Родите скоро, – невпопад добавил он.

При этих словах Алеся разрыдалась так, что Роман вздрогнул.

– Ну что ты? – воскликнула Соня. – Алесечка, все же правда хорошо! И рожать тебе правда скоро!

– Они… Этот, который в машину меня тащил, сержант… – Алеся всхлипывала и дрожала. – Я ему говорю: что вы делаете, я же рожу сейчас прямо в машине у вас! А он говорит… говорит, ну и рожай, шалава, в окно твоего ублюдка выкину, и все дела…

– Господи! – вскрикнула Соня.

Она дрожала так же, как и Алеся.

– Не повторяйте эту чушь, – зло и резко бросил Роман. – Это надо забыть, и как можно скорее. Я вызываю такси, едем домой. К вам домой, Алеся, – уточнил он.

Артыновским хладнокровием он все-таки не обладал. Ярость кипела в нем так, что застила белый свет. Ярость-то ему приходилось испытывать и раньше, но ярость в соединении с бессилием перед злом – это было новое для него чувство.

– Не отпускайте машину, – сказала Алеся, когда такси остановилось перед ее подъездом. – Езжай домой, Соня. – И спросила Романа: – Вы ее отвезете?

– Я с тобой пойду! – воскликнула Соня.

– Не надо. – Алесин голос звучал уже спокойно. – Ты не сумеешь сдержаться, и Сережка испугается.

– А ты сумеешь?

– Конечно. – Алеся улыбнулась. Улыбка была невеселая, но все-таки. – Все медики умеют.

– Я тебя хоть провожу, – вздохнула Соня. – До лифта.

Они вместе вышли из машины, зашли в подъезд. Ощущение одиночества оказалось для Романа таким неожиданным, словно не в этом ощущении шла до сих пор его жизнь.

Гроза, давно собиравшаяся, разразилась в ту минуту, когда Соня показалась в дверях подъезда. Роман не успел выйти ей навстречу – хотя чем он мог бы защитить ее от дождя, у него даже зонтика не было, – как она уже подошла к машине. Он открыл дверцу, Соня села рядом с ним на заднее сидение и назвала водителю свой адрес – Большой Козихинский переулок. Она промокла, пока шла от подъезда.

– Роман Николаевич, я вам благодарна безмерно, – сказала Соня. – И Алеся тоже. Когда адвокат пришлет вам счет, перешлите его мне, ладно?

– Счет…

Он чуть не начал отнекиваться, но Соня положила руку на его руку.

– Конечно. – Ее голос звучал твердо. – Ведь это не на митинге случилось.

Горло у него перехватило, и он молча кивнул. Она десятки раз касалась его руки, когда надевала пульсоксиметр. Ее прикосновение было ему знакомо. Но волнение, охватившее его сейчас, не было знакомо совсем.

И вдруг Соня заплакала. Зарыдала, дрожа и всхлипывая, закрыла лицо руками, прижала их к губам, чтобы рыдания не были слышны, уткнулась лбом в его плечо, наверное, для того же… Он застыл от растерянности. И от чувства – того самого, незнакомого, – которое растерянностью не было. Оцепенение длилось несколько секунд. Потом он обнял ее плечи одной рукой, а другую положил ей на затылок. Пальцы утонули в ее волосах, как в песке.

Гроза громыхала так, что машина вздрагивала, когда останавливалась на светофорах. Соня еще несколько минут всхлипывала. Потом затихла. Потом подняла голову, посмотрела ему в глаза. Ее глаза светились в сгустившихся сумерках, как драгоценные камни.

– Вы редкостный человек, – сказала она. – Драгоценный. Извините меня.

Он хотел спросить, за что, но из горла вырвался лишь какой-то странный звук, невнятный и жалобный.