Песнь Бернадетте. Черная месса

Помимо рождения и смерти, человек на своем земном пути переживает третье катастрофическое событие. Я назвал бы его «социальным разрешением от бремени», не вполне соглашаясь, впрочем, с этой остроумной формулировкой. Я имею в виду судорожный, вызывающий потрясение переход от духовной недееспособности молодого человека к первому его самоутверждению в рамках существующего общества. Сколько людей при этом гибнет или, по меньшей мере, портит себе жизнь! Это уже крупное достижение – стать пятидесятилетним, да еще с честью и славой. В двадцать три года – запоздалый случай! – я каждый день желал себе смерти, особенно когда сидел за семейным столом врача Вормзера. С сильно бьющимся сердцем ждал я, когда в комнату парящими шагами войдет Вера. Когда она появлялась в двери, я испытывал страх и наслаждение, у меня сжималось горло. Она целовала отца в лоб, давала подзатыльник брату и рассеянно протягивала мне руку. Иногда даже разговаривала со мной. Обычно о том, что обсуждалось сегодня у нее в школе. Я со своим трескучим голосом начинал было разглагольствовать, желая блеснуть умом. Никогда мне это не удавалось. Вера умела спросить так, будто вовсе не нуждалась в безошибочном источнике знания, каковым я себя считал, будто я был экзаменуемым, а не экзаменатором. Вера ничего не принимала, так сказать, на веру. В этом она была истинной дочерью врача. Будто бы пропустив мимо ушей мою цитату из Зенона – его взгляд с портрета был устремлен вдаль поверх моей головы, – она внезапно спрашивала: «Почему?» – а потом своим истолкованием изречения запутывала меня до потери дара речи. Сам я никогда не спрашивал: «Почему?» – нисколько не сомневаясь в истинности научного знания. Недаром я был сыном учителя, который считал зубрежку лучшим методом усвоения материала. Иногда Вера ставила мне ловушки. В своем рвении я попадался на крючок. При этом врач Вормзер улыбался, устав от своей иронии или иронизируя над своей усталостью – кто его разберет? Интеллект Веры, ее критическое чутье и беспристрастность превосходило только неприступное очарование ее облика, от которого у меня перехватывало дыхание. Чем больше я терпел поражений, тем отчаяннее любил эту девушку. В течение нескольких месяцев я был ужасно сентиментален. По ночам плакал в подушку. Я, кому двумя годами позже покорилась красота всей Вены, в те злосчастные недели считал, что никогда не буду достойным любви строгой школьницы Веры. Я был пьян в стельку от безнадежности. Две основные черты обожаемой ввергали меня в бездну моего ничтожества: чистота ее ума и восхищавшее меня до озноба сладостное своеобразие. Единственная моя победа в том, что я так и не выдал ей, что́ со мной происходит. За столом я почти не смотрел на Веру и, надувшись, сохранял равнодушное выражение лица. Я сам себе казался сентиментальным неудачником. Я постоянно попадал впросак и совершал неловкости, выставляясь смешным и жалким. Я столкнул на пол бокал венецианского стекла, который Вера особенно любила. Я пролил на чистую скатерть красное вино. От смущения и глупой гордости я отказывался от еды и, не надеясь поужинать потом в другом месте, вставал из-за стола таким же голодным, каким за него садился, – бессмысленный, но героический отказ, не производивший на Веру никакого впечатления. Однажды я принес с собой, не заплатив из-за этого за комнату, букет прекрасных роз с длинными стеблями, но не решился отдать его Вере и засунул за шкаф в прихожей, где они бесславно завяли. Короче, я вел себя как робкий влюбленный из старой комедии, только более упрямый и притворствующий. Однажды, когда мы сидели уже за десертом, я почувствовал, что мои слишком узкие штаны лопнули в самом неприличном месте. Мой пиджак его не закрывал. Как мне спастись, боже мой, проходя после обеда мимо Веры?! Ни прежде, ни потом я не испытывал такого унижения, как в те минуты.