Песнь Бернадетте. Черная месса

Здесь я должен остановиться, высокий суд. С каждым следующим шагом я рискую заблудиться в девственном лесу. Хотя я проник в него сознательно и злонамеренно, я уже не нахожу выхода. Да, наша любовь была своего рода девственным лесом. Где я только не бывал тогда с моей любимой! В скольких городках и селениях на вершинах Таунуса, Шварцвальда[116] и в долине Рейна, в скольких гостиницах, увитых виноградом беседках, садовых домиках и сводчатых залах! Я потерял все это. Все пусто. Но не об этом вопрос суда. Меня спрашивают: признаете ли вы себя виновным? Я признаю себя виновным. Но моя вина не в простом факте соблазнения. Я взял девушку, которая готова была мне отдаться. Моя вина в том, что я тогда male fide[117] не сделал ее целиком своей женщиной, как и никакую другую, даже Амелию. Эти шесть недель с Верой были в моей жизни настоящим супружеством. В убежденном скептике Вере я взрастил беззаветную, опять же, веру в меня только для того, чтобы ее разрушить. В этом мое преступление… Пожалуйста, извините меня! Я замечаю, что высокий суд не ценит высокий слог. Я поступил как тщеславный болван, как обычный женатый ловелас. В таком стиле все и началось, с тривиальнейшего жеста: я спрятал свое обручальное кольцо. С неизбежностью первая ложь потянула за собой вторую и сотню последующих. А теперь – изюминка моей вины. Вся эта ложь и чистая вера обманутой женщины чрезвычайно обостряли мое наслаждение. Я старательно и убежденно строил наше с Верой общее будущее. Без единого шва кроил я основу быта, который очень ее увлекал. В своих планах я не пренебрегал ничем: ни обстановкой нашей будущей квартиры, ни поиском удобного для нас городского района, ни отбором людей, которых я считал достойными общаться с нами, – конечно, в их числе были и сильные умы, и неукротимые мятежники. Моя фантазия превзошла самое себя. Все было продумано. Я создавал ежедневное расписание нашей счастливой супружеской жизни вплоть до мелочей. Вера прервет обучение в Гейдельберге и закончит в Вене, рядом со мной. Во Франкфурте мы заходили в самые дорогие магазины. Я начал делать покупки для нашего домашнего хозяйства; в частности, для возбуждения похоти приобрел разные интимные предметы первой жизненной необходимости. Я завалил Веру подарками, чтобы сильнее укрепить ее, не побоюсь этого слова, веру. Несмотря на ее бурные протесты, я накупил целое приданое. Единственный раз в жизни я был расточителен. Денег не хватало. Большую сумму я получил переводом. Целый день, как маньяк, я копался в камчатой ткани, в полотне, шелках, кружевах, в кучах нежноцве́тных дамских чулок. Какой неописуемый соблазн для меня: в Вере таял лед еврейской интеллигентности и выступала наружу восторженная самочка во всей своей милой непосредственности и присущей женщине безоглядной преданности мужчине. Я не вижу ее, высокий суд, но чувствую, как мы идем по улице, взявшись за руки и сцепив пальцы. О, эти хрупкие пальцы, я сжимаю их! Как я ощущаю мелодию шагов в такт рядом с собой! Ничего прекраснее я не испытывал в жизни, чем эти рука в руке и шаг в шаг. Но, переживая это, с глубоким ужасом наслаждался я насильственной смертью, которую уготовил нашему единению. Потом мы расстались. Для Веры это было радостное прощание: после короткой разлуки я собирался взять ее к себе навсегда. Я не вижу ее лица за вагонным окном. Наверное, она улыбалась, спокойно и доверчиво. «До свидания, жизнь моя! – сказал я. – Еще две недели, и ты будешь со мной». Но когда я потом сидел один в купе, рухнув в кресло и расслабившись после многих недель напряжения, я предался своего рода наркотическому сну. Я проспал много часов, меня не будили, я пропустил пересадку на большой станции. Проездив так без толку, однажды ночью я оказался в городе под названием Апольда[118]. Я помню его. Я не вижу Веру, но отчетливо вижу наполненный грустью вокзальный ресторан, где мне пришлось дожидаться утра…

Так говорил бы Леонид. Так, связно и наглядно, говорил бы он перед судом – ведь каждый камешек этой мозаики впечатался в его сознание. Любовь и чувство вины оставались, отдалялись только образы и сцены, когда он пытался их поймать. И прежде всего сковывало его представление о внезапно устроенном суде. Погода, это гнетущее безветрие на улицах, самый центр которого, как ему казалось, он проходил, снова и снова расстраивала всякую попытку «классификации». Глухо и смутно ощущал он цепкость своей мысли, и это было приятное чувство. Не лучшее ли время прийти к решению? Разве не утвержден приговор высокого суда, с бюрократическим упорством заседавшего где-то внутри и вне его? «Искупление вины – в заботе о ребенке», – гласила статья первая приговора. И еще строже – статья вторая: «Признание, правда». Но может ли он сказать правду Амелии? Эта правда разрушит его брак. Несмотря на восемнадцать лет совместной жизни, такое существо, как Амелия, не простит ему обман, не смирится с годами длящейся ложью. В эти минуты он зависел от своей жены как никогда. Он стал слабаком. Почему он не разорвал это проклятое письмо?!