Песнь моряка

Вот почему он с такой быстротой напечатал и разослал объявления, явился на кладбище с двумя блокнотами и носился теперь кругами, как голодный паук. Он любил сплетни, получив эту любовь по наследству: в жилах Уэйна Альтенхоффена текла кровь поколений, что без малого сотню лет прокачивали сквозь Куинак и окрестности чернила журналистского любопытства. Настоящего любопытства, а не притворного интереса модных амбициозных репортеров. Семейство Альтенхоффен выпускало «Маяк бухты», с тех пор как на землю Куинака ступил с «оливетти» под мышкой их первый носатый предок, прибывший из дохолокостовой Германии. Первые «Маяки» печатались на машинке снова и снова через пять копирок. Они продавались за один цент и всегда начинались с цитаты из Библии: «Что холодная вода для истомленной жаждой души, то добрая весть из дальней страны»[71] – сверху, на первой странице, это было кредо газеты. Неписаное кредо, передававшееся из поколения в поколение, лежало ближе как к сути дела, так и к сердцевине семейной философии Альтенхоффенов: «Не горькая правда, не лживый елей, а слухи и сплетни – единственный клей, что город спасет от распада». И этот материал обещал быть воистину клейким – намертво: «Местный культовый герой связывает исчезновение многократного и прославленного чемпиона по кеглям с деятельностью киноантрепренера». Тут вам и клей, и пиар.

Натянув на нос очки для средней дальности, Альтенхоффен выглянул из-за базальтовой скалы, под которой зияла могила для Марли. Трудно было сказать, заметил ли Айзек Саллас появление Левертова и его костюмированной бригады. Его лицо было непроницаемым, как профиль на старой монете. Из мимики Айка можно было только понять, что, как и многих других, затянувшаяся церемония его утомила. Надгробная речь Нормана Вона, казалось, никогда не кончится. Не меньше получаса он с рыданиями излагал истории всех собак, которых помнил, начиная со своего первого спрингер-спаниеля. Народ дергался, но не настолько, чтобы перебивать семифутовую рыдающую дылду, экипированную кольтом сорок четвертого калибра. Затем Грир прочел растаманскую молитву – слишком туземную, никто даже не понял, на каком языке. Теперь миссис Херб Том с трудом выводила траурную версию «Старой овчарки»[72]. Президент Беллизариус ждал момента, чтобы завершить церемонию. Он держал в руках тонкую книжицу и время от времени заглядывал в нее с каким-то неохотным вниманием. Страницы шелестели под его тонкими пальцами, как листья на зимнем ветру. Вид у коротышки был настолько изнуренным и болезненным, что Альтенхоффен вдруг испугался, как бы им не пришлось хоронить еще одного члена клуба, если миссис Херб Том не поторопится.

Миссис Херб Том наконец допела и закрыла крышку своего «Касио». Билли захлопнул брошюру и шагнул к могиле. Он хмуро заглянул в яму – в лице больше возбуждения, чем траура. Все ждали. Но Кальмар только и мог, что таращиться в землю, – настолько глубоко он погрузился в свои яростные мысли. Так, не говоря ни слова, он стоял довольно долго, и толпа в тихом предвечернем свете забормотала и пришла в движение. Вывел его из этого забытья Айзек Саллас:

– Говори свою речь, Кальмар. Нам всем надо подумать и о других вещах.

Встревоженное лицо поднялось над землей, словно молодой гриб.

– У меня нет речи, – огрызнулся он. – И мне тоже надо подумать о других вещах. Я любил старого Марли. Он был славный. Он состарился. Он еще поиграл напоследок. Он умер. Я тут принес стишок, – мне кажется, он подходит. – Кальмар бросил последний взгляд в книгу и повернулся лицом к толпе. – Вот что сказал по этому поводу поэт девятнадцатого века – англичанин, его имя Киплинг. «Сила собаки». И пусть его слова прозвучат нам предупреждением, Братья во Псах, а не просто выражением скорби.

Он закрыл книжку и после еще одной хмурой паузы начал читать наизусть: