Песнь моряка

Много печалей обычным путем —
От рода людского мы познаем;
И, если имеем печалей запас,
Зачем же добавочных ищем для нас?
Братья и сестры, нельзя не сказать:
Собака способна вам сердце порвать.

Купишь щенка, и за деньги свои

Купишь ты преданность верной любви,
Трепку задашь иль погладишь его —
Ты совершенство! Ты божество!
Только нечестно сейчас не сказать:
Собака способна вам сердце порвать.

Природа отмерит четырнадцать лет,

Там – астма, припадки и опухоль вслед,
В глазах коновала прочтешь приговор:
Пса – в душегубку иль выстрел в упор.
Тогда поневоле – изволь выбирать —
Но… псу свое сердце ты дал растерзать.

Тому существу и каприз твой был мил,

Скулил он, встречая… И вот вдруг застыл…
Душа, что тебя понимала всегда,
Уходит навечно, идет в никуда,
Как им дорожил, ты сумеешь понять,
Как сердце собаке ты дал растерзать.

Печали – довольно обычны для нас,

Когда прах хороним того, кто угас, —
Любимые нам не навечно даны,
За малый процент мы берем их взаймы.
И скорбь не зависит порой от того,
Мы долго иль кратко любили его.

Кредит – хоть короткий, хоть долгий – все плох,

И все же придется выплачивать долг…
Зачем же, пред тем как на небо уйдем,
Мы сердце собакам терзать отдаем?[73]

Старина Кальмар нам еще покажет класс, с гордостью записал Альтенхоффен. Глаза от этого стихотворения стали у всех влажными, как склон холма, на котором они стояли. Большой Норман подвывал, как убитая горем гончая.

Затем веки поднялись; мрачный коротышка пнул в яму несколько комков, торопливо протиснулся сквозь толпу и ушел к городу, не сказав ни слова. После того как собачьи мешки были опущены в могилу, Норман Вон протянул Айзеку Салласу серебряную лопатку, и тот стал бросать обратно в яму влажную багровую грязь. Альтенхоффен сделал несколько быстрых снимков своим «фуджи», и толпа начала рассасываться. Вот и все с похоронами. Короткая заметка. Общественный интерес, не более того. Альтенхоффен обошел вокруг валуна, чтобы встать поближе к Салласу, и достал блокнот. Но первым вопрос задал Айк:

– Зачем тебе четыре пары очков, Бедный Мозг?

– Я стащил их из конторки дедушки Альтенхоффена. От этого Кальмарова варева так горят глаза, что невозможно носить линзы. Крепкая смесь, Айзек. Одного чайника хватает чуть ли не навечно…

– Так вот что с Кальмаром? У него вид как у покойника на просушке.

Альтенхоффен покачал головой:

– Бедный Кальмар перепуган до уссачки. Какая уж тут просушка. Сегодня утром «Викториан мейл» сообщила, что ночью канадское правительство наехало на хозяйство Гринера – двадцатью тоннами, говорят.

– Так чего Кальмару пугаться? Разве не для этого вы с ним устроили обстрел из всех бортовых орудий?

– Того, что прекрасный преподобный сбежал. Никто не знает, где он.

– И Кальмар теперь боится, что Гринер попрется черт знает куда хватать его за жопу? – засмеялся Айк. – Это скутные фантазии, Бедный Мозг. Билли всегда был мелким параноиком, всем известно. Гринер, наоборот, очень крупный параноик. Мегаломаньяк. Он собрался завоевывать большие миры – что ему наш захудалый Куинак?

– Хочешь сказать, в отличие от твоего друга Левертова?

– Ты о чем?

Альтенхоффен отвернулся от острого взгляда Айка:

– Кальмар пересказал мне «фантазии», которыми ты делился с ним на лодке. Твои подозрения насчет того, что у Левертова есть свои планы на захудалый Куинак. А теперь Грир – и не только он – говорит, что ты думаешь, будто этот человек задавил твоего пса. Айк Саллас, Бедный Мозг боится…

– Беллизариус не имел права передавать эту грязь дальше. И Грир тоже. Особенно проклятым газетчикам, которые суют длинный нос куда не надо.

Альтенхоффен обиделся. Он снял очки для письма и надел другие, среднефокусные, в роговой оправе, которая, считал он, придавала ему вид учености и оскорбленного достоинства, а затем сказал с болью в голосе: