Песнь моряка

Когда сверхскоростная «Кобра» оторвалась от стаи и потеряла ее из виду, Кармоди включил задний ход, и они смогли выровнять маленькие тарелки локаторов с каждой стороны киля. На экранах не мигнуло даже хеком. Сканируя воду, Кармоди ходил на траловой скорости, пока не увидел на экране снасти догнавшей их стаи, после чего втянул внутрь пару подводных глаз и ушел полным ходом дальше. Это повторялось весь день. Однажды они два часа гонялись за многообещающим сигналом с правого борта. Огонек петлял и нырял перед ними, пока не завел их в переулок из бурых водорослей и не растворился там, как уличная банда, убегающая от облавы. Они так и не поняли, что это было.

– Полосатые тунеядцы из Южной Америки, – предположил Грир, – сбежали на север, лишь бы не работать.

Море было тихим, небо ясным, они могли всю ночь идти на крейсерской скорости и охотиться за сигналом. Но стая все время их догоняла, и эти бипы и блики в конце концов стали действовать Кармоди на нервы.

– Такие пертурбации только распугивают рыбу, вот что я думаю. Что скажете, парни? Пошли-ка туда, где этих бликающих скотов точно не будет. Я знаю место в устье Колчеданного ручья…

Он заложил широкий бурлящий поворот налево и сквозь темноту двинулся на юго-восток. После чего посоветовал остальным, пока есть время, изучить мануал к новому кошельковому неводу, поставил штурвал на автомат и с хрипом раздвинул меха концертины. «Человек решает» представлялся ему идеальным текстом для этого вечера. В песне была грусть. В песне была страсть. И – хотя он, возможно, понимал это не так ясно, как угрюмый Айзек Саллас или легкомысленный Эмиль Грир, – в песне был приятный и темный оттенок иронии:

Ах, волна, ты волна,
Моя темная злая волна,
Если скажешь, что больше не любит она,
Я возьму и пошлю ее к черту.

Довольный, что они идут к берегу, Грир нисколько не возражал, чтобы зазубренный тенор Кармоди распиливал тишину рулевой рубки. Это давало ему возможность поболтать с Айком так, чтобы корнуоллец не слышал. Грира слегка волновало, каким дерганым стал его друг с тех пор, как нашел пса мертвым, и довольно сильно возмущали попытки Айка распространить свои подозрения на все голливудское шоу. Киношники – обычные милые люди, настаивал Грир.

– Они нормальные ребята, комрад, слышь меня. Соскрести с них мишуру и зам – нормальные будут ребята.

Чтобы отвлечь Айзека от бурлящих мыслей о преступлениях и наказаниях, Грир при всякой возможности пытался выпустить пар из этой верхнепалубной бочки и направить его струю на предмет в десять раз, как он считал, привлекательнее, чем бурление самых сладостных планов самой страшной мести.

– Слышь, шо творят морские львицы, мон, – это был один из его способов направить струю на нужный предмет, – когда им, ну, приспичит? Думашь, залезают на скалу, стамши в очередь к большому быку-папаше?

– Какие еще львицы?

– Морские, я на них насмотрелся, когда рыбачил в Ваконде, у орегонского берега. Воа! Они разгуливают в воде вдоль прибоя, все такие расслабленные и одинокие. Но шо делают – все время высовывают из воды задний плавник, представляшь, мон? Такой сигнальный флаг для какого молодого морского льва, который тоже один и ему тоже приспичило. Эт хрен как засечет плавник, так сразу и смекнет: вот она, мон, гуляет; у нее плавник на трахни-меня каблуках, и она гуляет!

После возвращения из Скагуэя Грир выступил у Радиста со своим шоу «раста-паста, слышь-покажь!». Его акцент был все еще силен.

Айк даже не поднял глаз от мануала по кошельковым машинам, лежавшего у него на коленях.

– Грир, что ты, черт побери, несешь, я ничего не понимаю.

– Я несу пра любофф, мон, шо тут понимать? Как тычинки и пестики. То я не видел, как эта теплая эскимосская булочка вчера на тебя тока шо не прыгала. Краше некуда, mon confrère[78]. Мой совет: не ерепенься, бежи за ней бегом и суй, мож это твоя судьба…

Айк смотрел на него с облегчением и возмущением одновременно:

– За этой девочкой? Господи, Грир, даже ты не стал бы обижать таких маленьких.

– Обижать маленьких? Мне с тебя смешно, хо-хо! Эта девочка заглотит трех таких, как ты, с картошкой и кока-колой, а ты говоришь, маленькая. Она дикарка, мон… – Не вставая с места, Грир затянул регги-скет, подстукивая башмаком. – Дикарка, дикарка!… ах ах ах ах… то больно, то жарко!

– Отставить! – прокричал Кармоди со своего крутящегося табурета за пультом, откуда ему все было слышно. Он только что допил вторую бутылку ирландского и был готов к новому подходу к концертине. – Если на борту этого корыта должны звучать похабные песни, петь их, божьей милостью, буду я. – Он и его инструмент засипели дуэтом: