Песнь моряка

Леонард Смоллз, дрессировщик первой съемочной группы, обладал детским личиком, кустистой звероподобной бородой, как у Гризли Адамса[80], и причислял себя к Старым Зеленым. Именно к Старым Зеленым, как он признавал с некоторой даже гордостью. Он хранил в ламинированном чехле винтажную «Зеленую газету» со своим именем и анахаймским адресом специально, чтобы показывать ее сомневающимся и ностальгоидам. У него также имелись карточки-приглашения с голограммами Изумрудного Города, открывавшие доступ к роскошным подпольным благотворительным собраниям, которые были в ходу, когда кинозвезды и спортивные знаменитости открыто поддерживали эту запрещенку. Однажды на таком сборище выступал Айзек Саллас. Ни одного сувенира, однако, после того, как вскрылись эти ужасные связи с террористами. Леонард Смоллз завязал. Одно дело – игра в отравленную политику, и совсем другое – отравлять политиков, особенно этих сестер-сенаторов из Колорадо, сиамских близнецов с общим позвоночником. Посмотрев судебные телерепортажи, Леонард приостановил свое членство. Как оказалось, очень вовремя. Когда Гаага объявила, что вся организация виновна в «вопиющих нарушениях общественных интересов», а ее члены являются «не кем иным, как биологическими большевиками», Голливуд отвернулся от Старых Зеленых, и работники, не успевшие выйти из организации, получили волчий билет до конца жизни.

Таким образом, Леонард отправил в мусорный ящик – буквально – все немногочисленные напоминания о периоде своего активизма, однако сохранил зверскую бороду. Ибо Леонард Смоллз всегда был не столько активистом, сколько анималистом. Он любил животных и желал, чтобы животные тоже его любили. Волосы на лице помогают исполнению этого желания, так он всегда считал. Гладкая кожа должна казаться странной любому зверю – что его может объединять с существом, выскабливающим собственное лицо? Есть, разумеется, женщины-дрессировщицы, и очень хорошие, и, конечно, у них гладкие лица, но любое животное сообразит, что это лицо женщины и что оно голое от природы. Эта женская нагота может даже способствовать взаимопониманию, подозревал Леонард. Тому много примеров: Фосси[81] и ее гориллы, Мара Бетелоци и стая психопатов-бабуинов. В обнаженном женском лице есть шарм, чтоб усмирить дику́ю грудь[82], что и говорить. И как бы ни работало это правило, у девушек такое усмирение получалось прекрасно. И уж точно оно получалось у юной эскимоски, которую Леонарду полагалось обучить работе в садке для ластоногих, – это он видел собственными глазами.

После той зверской разборки между диким морским львом и ручным студийное начальство приказало ей каждый день после полудня являться в садок и минимум час общаться с Гарри. Гарри – это ручной ластоногий. Леонард растил Гарри с того дня, как в студийный бассейн Анахайма принесли стерилизованного щенка; это было шесть лет назад, и вот теперь Левертов приказал ему выступить посредником между Гарри и двумя юными эскимосскими киноактерами. Каждый день после полудня девушка, калека и ручной морской лев должны наслаждаться обществом друг друга под присмотром Леонарда. Девушка явилась в первый назначенный день и, мрачно жуя резинку, стала ждать, когда ее пустят внутрь; ее приятеля-калеки не было. Леонард предложил подождать – у него была заготовлена небольшая вступительная лекция, – но девушка покачала головой:

– Имук не придет. С ним расторгли контракт, и он улетел сегодня утром домой.

– Расторгли контракт? Я думал, у него главная роль.

– Уже нет. Мистер Кларк говорит, что калека не годится на главную роль – ни в кино, ни в собачьей упряжке. Это кресло для меня? Скажете, когда пройдет час.

В первую же минуту он понял, что этим общением невозможно и не нужно управлять. И что он зря сочинял вступительную лекцию: теории тотемизма и взаимоотношений в первобытном обществе для этой зануды с жевательной резинкой – пустая трата времени. Не потому, что она была малограмотной или неразвитой. Скорее, наоборот. Она более чем адекватно говорила по-английски – он слышал на съемках. Иногда, особенно в компании своих приятелей-мальков, она могла разразиться настоящей лавиной слов, которая толкала и тащила мыслительные процессы так, что лучшие риф-рэперы Голливуда проглотили бы языки. Но в первый день в садке у Гарри она лишь жевала резинку и рассматривала горизонт сквозь сетку забора. Она не снизошла до того, чтобы проявить хотя бы притворный интерес, когда Леонард попытался поделиться с ней знаниями о ластоногих. Все так же сидела в кресле и смотрела вдаль. Даже когда он встал прямо у нее перед носом, ее широко посаженные глаза не сдвинулись с далекой загадочной точки – она продолжала смотреть туда же, только теперь сквозь него. Он видел этот устремленный вдаль взгляд у волков в клетках: они знают, что вы здесь, но не считают это важным, ибо размышляют о куда более серьезных предметах – о мести, страхе, голоде, крови. Кто может с уверенностью сказать, что этот взгляд означает?