Песнь моряка

– А куда же еще нам всем идти, Айзек.

В затяжных сумерках переулка Айк постоял, пока не услышал, как тяжело скользнула на место задвижка по ту сторону узкой двери, и направился к прокатному двору. От двери он отходил по-прежнему немного согнувшись – после кладовки. Плотное небо над головой было словно чем-то нагружено и давило, как та заваленная бинго-призами темная полка, нависшая над бедным запутавшимся дезертиром.

Айк шел по-крабьи и слегка шатась, но ступал уверенно; он чувствовал, что пьян, хотя голова была до странности ясной. Старый дрянной переулок был сейчас самым подходящим для него местом: вонючим, бугристым, бестолковым и черт знает чем заваленным. Груды пустых посылочных ящиков, переполненные мусорные баки, обломки механизмов. По крайней мере, понятно, что это настоящий мусор, настоящий хлам – если выйти на сумасшедшую Главную, ни за что не поймешь наверняка: вдруг это полезный мусор, вроде четко организованного бардака в «Пиратах Карибского моря»[91].

В конце переулка он посмотрел в обе стороны и повернул на пустой тротуар Кука. До конца улицы он идти не собирался, немного раньше от Кука отходила тропинка, которая приведет его через заросли кипрея, гаультерии и ракитника прямо к верхам Набережной, а по ней уже совсем близко до проката. Если бы он сразу пошел по Набережной, вышло бы короче, чем по тропе, но там был риск нарваться на любопытного доброго самаритянина, который непременно захочет его подвезти, а заодно пораспространяться о неудачной попытке возобновить публичные выступления. Уберечься, однако, не получилось. Он уже почти свернул на тропу, когда за спиной вдруг возник свет фар от поворачивавшей на Кук машины. Его собственная тень от этого света протянулась над колеями и выбоинами до самого Кладбища Битых Псов. Айк не стал оборачиваться. Он продолжал шагать, по-крабьи переставляя ноги, пока машина не остановилась рядом. Тот самый новый лимузин, рядом с которым они втискивались на парковке. Стекло потекло вниз, как лист серебряной плавки.

– Залезай, Айзек. Скажешь, как тебе нравится моя новая тачка. На старой прокатной как-то загадочно разболталось левое переднее.

Он сел сзади рядом с Левертовым, но ничего не сказал. Внутренность лимузина была тоже плотной, как небо. Серебро потекло обратно, закрывая окно, но машина не сдвинулась с места.

После нескольких секунд молчания Левертов спросил:

– Quo vadis?[92]

– Наверное, обратно на Набережную. Я собирался срезать по тропе, но не думаю, что твоей новой тачке стоит туда соваться. Если не хочешь разболтать еще одно колесо.

Левертов что-то сказал в темноту, и большая машина, беззвучно развернувшись, поехала к городу.

– Я рад, что у нас появилась возможность поговорить, кореш. – Слова Левертова будто прогибались под унылой учтивостью. – Есть одна надоедливая заноза, которую нам с тобой надо вытащить. Мне не понравилось, что ты хотел сказать в этой своей волнующей речи. Нет, не понравилось. При всех твоих надменных околичностях ты выставил меня злодеем, так мне кажется, и при этом без всякого повода.

– Я не заметил тебя на этой гулянке, Ник.

– У ночи тысяча глаз[93].

Левертов, должно быть, коснулся контрольного пульта, ибо за водительским сиденьем вспыхнули три монитора: два угловых показывали внутренность зала и один высокий и длинный – то, что происходило снаружи. Из двух внутренних один был неподвижный, из-под потолка. Второй, скорее всего, от скрытого передатчика Кларка Б. Наружный общий план явно снимали с какой-то очень высокой точки, выше любого известного Айку городского здания.

– Это с верхушки крыльевого паруса, – ответил Николас на незаданный вопрос. – Четко, а? Но ты никогда не любил эти современные штучки-дрючки, правда, Айзек? Может, ты и прав. Просто игрушки. – Он щелкнул, и экраны снова стали темными. – Теперь мы можем поговорить? Ни штучек, ни дрючек, ни наколок, ни подколок. Как кореш с корешем, в открытую. Я искренне не знаю, чем я тебя обидел, Айзек. Я понимаю, конечно, что я невыносимая и вероломная змея, но такова моя рептильная сущность, ничего личного. И все же есть у меня смутное подозрение, что я чем-то задел тебя лично.

Айк уже давно не сомневался насчет старого Марли и был уверен, что Левертов это понимает. Тогда к чему такая бальная учтивость? Левертов проверяет его на прочность или просто злорадствует? Его разбирало злобное желание ответить на шпильки правдой и выложить грязную карту, которую они подобрали у Колчеданного мыса, – он мог поклясться, что тысячеглазая ночь еще не обзавелась шпионским объективом в тех краях, – но быстро передумал. Нет смысла так рано открывать ладонь. Это, кроме всего прочего, в определенном смысле нарушит протокол. Дело не в игре. Своими маневрами Левертов втягивал его в некий психогенный танец, и каждое движение должно быть выверено.