Песнь моряка

До него еще доходили искаженные дальностью крики, но не было времени. Он добавил газу и закачался в крепчающем ветре, направляя лодку вокруг Колчеданного мыса и надеясь найти за ним укрытие. Он повернул к берегу как раз вовремя, чтобы увидеть, как израненная «Кобра» буквально разваливается на части по всем своим сварным стилумным швам, словно игрушка с пружинками. Разбросанные секции немедленно погружались в пену, утягивая за собой трепещущие петли света. Сгустки пены и обломки лодки прыгали в восходящем потоке ветра, наконец-то свободные.

Неожиданно сильный порыв прокатился под «зодиаком» и едва не опрокинул надувной плот. Слишком легкий нос поднялся слишком высоко. Айку пришлось долго пробиваться вперед, согнувшись против ветра, прежде чем он смог сдвинуть туда для балласта тяжелый мешок Грира и аварийный ящик. Он лег на спину так, чтобы положить голову на брезентовую банку у миделя и тем опустить центр тяжести как можно ниже. Если снять башмак, можно управлять мотором босой ногой. Он развернул шлюпку по ветру и удерживал дроссельную заслонку примерно на шести, так что оставалась возможность поворачивать руль. Откинулся на растянутое брезентовое сиденье и подставил затылок порывам ветра. В стороне от своей босой ноги он видел, как исчезает в завесе брызг серебряный парус яхты. Судя по курсу, они обходили мыс, и впереди перед ними не было ничего, кроме открытого моря. Задрав руку, Айк вытащил из мешка Грира гватемальский свитер и набросил на ногу. Можно создать себе какой-никакой комфорт. Никогда ведь не знаешь, как долго продлится конец света.

21. Блэкджекотдача!

Когда явился свистящий болт, отцу Прибилову полагалось находиться за пультом, лицом к небольшому алтарю, и уже начинать вечернюю службу. Вместо этого его резко бросило на продавленную кровать, где он только что сидел, все еще в застиранном белье и шлепанцах, не сводя глаз с небесной заплатки, видимой через единственное окно его обиталища, и напоминая себе, что если он не подстрижет эту сирень, то скоро останется вообще без неба.

Он не удивился Чуду, свидетелем которого только что стал. Он не испугался, когда город прорезал узкий ломоть света – сине-стальной, словно меч из уст Агнца[106]. Не первый месяц он наблюдал предвещавшие его приход знаки. М-да, не первый десяток лет. И все же этот приход застал батюшку врасплох, чего он всегда боялся. Его швырнуло обратно на кровать баскетбольным броском, словно карнавальную куклу.

Он лежал с закрытыми глазами и слушал шипение. У него ничего не болело – кажется, – кроме души. В девяносто четыре года он был еще крепок плотью, но слаб духом – именно теперь, когда крепость духа будет нужна как никогда. Как иногда говорили мальки из его паствы, настал час икс.

– Если ты понимаешь и не можешь, значит ты точно… фу!.. что, разве не так?

М-да, если его пастве когда-либо могла понадобиться твердая рука на посохе и ясные глаза, способные провести ее через Долину Смертной Тени, то именно сейчас. Однако рука его не стала тверже за прошедшие полвека, что до зрения, то, м-да, мало ему врожденной цветовой слепоты, получи вдобавок склонность к катарактам: его старые глаза столько раз очищали от чешуи, что они теперь едва виднелись в своих ямках, как фары дюнохода. За этими надоевшими причитаниями об ущербном зрении пришла внезапная и сотрясающая душу мысль: сине-стальной? Он никогда в жизни не видел синего – ни стального, ни какого-либо еще. Как же он понял, какого цвета был меч? Потому что он явился с неба? Нет, не поэтому. Великое множество небесных явлений были вовсе не синими – радуга над престолом, например, или души, заточенные в изумрудные… Но меч был синим, он это знал! Так же хорошо, как и то, что сам он – немощный старик, брошенный спиной на эту продавленную кровать.

Он сел и поднял пергаментные веки. Он увидел хаос. Синий болт разбил на части его жалкую способность фокусировать зрение и не менее жалкую этого зрения остроту, сохраненную операциями на хрусталике, так что теперь он видел лишь светящиеся мазки и обломки. Однако эти бесформенные мазки имели цвет – по большей части все тот же режуще-синий, но кое-где пробивались ленты красно-черного. Как он узнал, что это именно красный бок о бок со штрихами черного? Потому что ему немедленно пришло на ум Le Rouge et le noir[107] Стендаля, цвета одежд священника, трепещущих пред синим небесным сводом. Цвета одежд! Чувствуя, как от возбуждения голова идет кругом, отец Прибилов соскользнул с кровати и упал на пол голыми коленями. Он переплел восковые пальцы у самого горла. Воздев лицо к исходящему от окна размытому сиянию, старый батюшка с шумом вздохнул и заговорил. Мольба, обращенная к небесному мазку, произносилась им не на родном русском и не на выученном английском, но на классической римской латыни и могла бы быть переведена как: «Отлично, Позер; вот он перед Тобой, Твой добрый и верный слуга со своей полуслепой молитвой. И я говорю Тебе: либо позволь узреть, либо оставь в покое!»