Песнь о Роланде. Коронование Людовика. Нимская телега. Песнь о Сиде. Романсеро.

В пядь шириной, в сажень длиной клинок.

Он вскинул лук с колчаном на плечо,

Взял арбалет со стрелами потом,

Рукою поднял изощренный дрот.

Вот подведен эмиру Алион,

Его на диво норовистый конь.

К себе он, — мне молва порукой в том,—

Не подпускал на сажень никого,

Кто в стойло ни входил к нему дотоль.

У лук седла торчат из тороков

Еще четыре дрота с булавой.

Эмир вдел ногу в стремя, сел в седло,

На шею щит повесил золотой,

Четырехпольный и в сажень длиной,

Но счел ненужным брать с собой копье —

Вооружен и так он до зубов.

Конь под эмиром сам пошел в галоп,

Летит быстрее зайца и борзой,

И все ж язычник не жалеет шпор.

Кричит Галафру, удаляясь, он:

«Мой дядя, страх пустой гоните прочь.

Пусть сенешали к вам спешат в шатер,

К обеду накрывают пышный стол.

Французу жить уже недолгий срок:

Арпана не пройдете вы еще,

Как он навек простится с головой.

Коль я врага не изрублю мечом,

Коль булавой не поражу в висок,

Коль конь его с ним вместе не умрет,

Пускай мне хлеба не дадут по гроб!»

Под крик неверных: «Магомет с тобой!»

Пред ними мчит эмир во весь опор,

Те Магомета молят за него.

Увидел граф: въезжает враг на холм.

Он лют и до зубов вооружен.

Не диво, что чуть-чуть сробел Гильом,

Воззвал к творцу и деве пресвятой:

«Ах, как скакун у нехристя хорош!

Им должен бы владеть лихой барон.

Коня такого убивать грешно.

Не приведи меня всеправый бог

Его хотя б слегка задеть клинком».

Не скажет трус вовек подобных слов.

XXII

Граф по холму взлетел на самый верх.

На нем надежный кованый доспех.

Язычника он ждет, чуть-чуть сробев,

Но в этом упрекать его не след.

Со скакуна на землю рыцарь слез,

Лик повернул к восточной стороне,

О помощи воззвал к царю небес.

В подлунном мире человека нет,

Который бы молился горячей

Всевышнему владыке на заре,

Когда чинить нам черт не в силах вред.

Промолвил граф Гильом, душой смирен:

«О господи, жизнь даровавший мне,

Мир сотворил ты ровно за семь дней,

Морями окружил земную твердь,

Адама с Евой создал под конец,

На жительство их поместил в Эдем,

Дозволил рвать плоды со всех дерев,

На яблоко лишь наложил запрет.

Они ж, его отведав, впали в грех,

На стыд и посрамление себе.

Ты их из рая выдворить велел —

Пусть землю пашут, добывая хлеб,

И, в муках жизнь прожив, встречают смерть.

Убит был Авель Каином затем,

И горько вопиять пришлось земле,

И строг отныне общий наш удел:

Из праха выйдя, в прах уйдем мы все.

Потом, судья всеправый, ты узрел,

Что нет любви к тебе у тех людей,

Потоп и смерть на них с небес низверг.

Лишь Ной с тремя сынами уцелел.

Их с женами он погрузил в ковчег

И взял с собой из птиц, скотов, зверей

По паре, так, чтоб с самкой был самец.

Произошла от Ноевых детей

Та наимилосердная из дев,

В чьем лоне соизволил ты созреть,

В чью плоть святую дал себя облечь,

Чьей кровью обливался на кресте.

Благословенный город Вифлеем

Избрал ты, боже, родиной своей;

Там в ночь под рождество увидел свет;

Там первое содеял из чудес —

Анастасии руки дал, чтоб ей

Принять тебя, младенца, было чем;

Там смирну, ладан, с золотом ларец

В подарок получил от трех царей;

Когда ж они покинули твой хлев,

Им путь другой помог найти во тьме,

Чтоб головы им Ирод не отсек;

Там тридцать тысяч неповинных жертв

Царь Ирод предал в руки палачей.

Ты по земле как плотский человек

Ходил в теченье тридцати двух лет,

Учил людей, в пустыне пост терпел,

За целых сорок дней куска не съев,

И взнес тебя на кровлю храма бес.

На пасху, светлый праздник по весне,

В день приношенья пальмовых ветвей,

В Ерусалим ты въехал на осле,

Ворота Золотые сам отверз.

Чуждался ты надменных богачей,

Был прост, радел о каждом, кто в нужде.

Кров Симон-прокаженный дал тебе.

Ты там среди апостолов сидел,

А Магдалина проскользнула в дверь,

К твоим ногам приникла, воскорбев,

Омыла их слезами из очей

И кудрями отерла вплоть до чресл,

За что ей вины ты простил, творец.

Иуда, сребролюб и лицемер,

Тебе за тридцать изменил монет,

Чеканенных в Мафусаилов век.

Тебя лобзаньем выдал он, подлец,

И ты, к столбу привязан, как злодей,

Ночь простоял, а чуть блеснул рассвет,

Евреями на холм взведен был, пеш.

Голгофою зовется он досель.

Ты на плечах влачил тяжелый крест,

Был в рубище позорное одет,

И, что ни шаг, в лицо и по спине

Тебе удары наносила чернь.

Ты на кресте в мучениях висел,

И плоть твоя изнемогла совсем,

А сотник Лонгин с радостью в душе —

Он был тогда еще духовно слеп —

Бок прободал тебе копьем, глупец,

И руки обагрил в крови твоей,

Но глаз коснулся ими — и прозрел,

И горестно раскаялся в грехе,

И вины ты простил ему, творец.

Пришел к кресту Иосиф в темноте,

И Никодим, как тать, прокрался вслед.

С креста был снят ты ими поскорей,

И унесен, и погребен в скале,

Однако же на третий день воскрес,

Спустился в ад, проник до самых недр

И вызволил оттоль своих друзей,

К нечистому давно попавших в плен.

Мне помоги, небесный наш отец,

Не дай костьми на поединке лечь.

Я с нехристем сразиться должен днесь,

А враг мой росл, могуч, широкоплеч,

Мне, богоматерь, помоги в борьбе,

Чтоб христиан не уронил я честь,

На вечный стыд и срам своей родне».

Перекрестился граф и встал с колен.

Тут изменился сарацин в лице,

Смутился и к Гильому подлетел:

«Таиться от меня, француз, не смей.

Признайся, с кем так долго вел ты речь».