Песни радости, песни печали

– Знаешь, Макошь, раньше же он всегда прилетал на помощь. И на Чернобога, когда тот заартачился, походом со мной ходил, и от Скипер-змея меня спасал… И кто, если не он, от моей же Деваны-дочери меня уберег? Он, братец Стрибог… Но потом отстранился, ушел, растворился, как всегда. Обиду, что ли, держит какую. И мне подумалось: что, если он прав? Неблагодарен я? Не кланялся ему за все старания и безграничную любовь? Не был справедлив с братом? Властью не делился, принимая его помощь как должное?

– Не сомневайся в своей правоте, громовержец.

Супруга вернулась к резному изголовью.

– Ты нынче на троне, и он тебе обязан подчиняться, коль в Прави существует наряду со всеми остальными. А он за твоей спиной лишь козни строит, смертных в свою веру обращает, отбирает их у нас.

– Вот чую сердцем: не он это. Не его манера. Вот молча обидеться – да, то Стрибог, но мстить – это не его стезя.

– Ты… не вини себя. Коли и обиделся, так его беда. Ты владыка, тебя любить надо таким, каким ты создан, – цельным, грубым, нерушимым. А коль ты прогибаться будешь, уступать, пусть и своему брату, тебя любить и ценить перестанут, глаза на других косить начнут…

– Любить меня, говоришь, надо грубым?

Перун схватил жену за запястье и притянул к своим бедрам.

– Мудрости тебе не занимать, богиня судьбы!

Стены башни затряслись с новой силой.

– Как не узнал? – чуть не подпрыгнув на месте, спросила Гамаюн.

– Мерзавец! Обратился ко мне как к незнакомке! Ну а я, чтобы не зарыдать да не осыпать его крепкими словами, подхватила свой сундук и понеслась со всех ног, – жарко отвечала Алконост.

Казалось, даже журчащий фонтан перестал выплевывать воду, захлебнувшись от возмущения. Зеркальная гладь в каменной чаше замерла и не шевелилась, боясь упустить какое важное слово. Да и щербетные кудри миндаля притаились, внимая речи дев-птиц, прогнав и без того слабый ветер с площади Семи звездословов.

Надежда встретиться с подругами на их условленном месте, в тени цветущих деревьев, приводила Алконост и Гамаюн на площадь каждый полдень. Наверное, можно было отчаяться, оставить этот помысел как несбыточную мечту, принять его за наваждение и отказаться от него. В конце концов, им было доподлинно известно, какие заботы и печали увезли так далеко Милу, и очевидно, какая сила прячет от них Сирин, но есть удивительная черта у некоторых женщин: надеяться – вопреки всему, надеяться и ждать. Девы-птицы несли свой караул каждый день. И они дождались.

– Сирин!

Над мостовой закружились три пары блестящих крыльев и порхали до тех пор, пока их хозяйки вдоволь не наобнимались.

– Ты так исхудала! Щеки впали – погляди, Гамаюн! – забыв о своих горестях, причитала бледная Алконост. – Тебя там пытали? Кушать не давали, да?

Недавняя узница была немногословна. Она тепло улыбалась, но вела себя сдержанно, на все вопросы отвечала таинственно и односложно, будто вернулась из речного путешествия, десятого по счету, а не из тюрьмы.

– А и правильно, не будем тебя туда мыслями возвращать. Хоть жива-здорова да краса твоя на месте! – тараторила Алконост, поправляя складки на одежде вновь обретенной подруги.

Гречанка лишь закинула голову, легонько фыркнула, сомкнув очи, и глубоко вздохнула. После, снова распахнув ресницы, пристально оглядела дев. Губы ее шевелились, но не открывались, словно внутри, под самым нёбом, зарождались слова, наполнялись соком смысла, и наконец, готовые выпорхнуть в мир, полились из нее ручейком:

– Шла сюда и думала: «Не будет никого. Ну где это слыхано, чтобы в Буяне хоть кто-то соблюдал договоренности!» – По мостовой прокатился заливистый смех. Дав ему спрятаться в щели между булыжниками, дева-птица проговорила: – Как вы, мои добрые? Об успехах Милы я слыхала. Подивилась да задумалась, что повидать ее теперь придется только на свадьбе. Не забыла б она нас в суматохе власти!

– Как Красибор свою ненаглядную забыл! – неожиданно проголосила Гамаюн, сбив с панталыку Сирин.

Деревья зашуршали, пряча в своей плотной листве секреты дев. Фонтан тоже откашлялся и зазвенел пуще обычного. За звуками разлетающихся капель ни одно зоркое ухо не должно было различить птичьих мелодий, которые от начала и до конца рассказывали историю бедняжки Алконост. Сирин, слушая эту историю во всех подробностях, внимала, щуря глаза и потирая висок, будто ее настигла внезапная головная боль.

Закончив сказ, Гамаюн подытожила:

– Вообрази – каков подлец! А скольких жертв ему удалось заманить в свои пустые сети – уверена, и богам не сосчитать!

– Думать даже не хочу… – мотала головой из стороны в сторону белокурая Алконост. – Или я так поменялась, или же он ослеп совсем от самомнения!

– Девицы! – неожиданно требовательно произнесла Сирин. Лепет такого толка ей был непривычен, оттого и хотелось его прервать как можно скорее. – Он не виноват ни в чем. Никаких сомнений.

Сказать, что ее слова вызвали в девах изумление, означало бы ничего не сказать. Два красивых лица вытянулись, глаза их налились и округлились, а уста раскрылись, как лепестки ириса в погожий день. Насладившись сполна этим зрелищем, Сирин молвила: